Артем Лунин - Перед бурей (СИ)

Раздался писк.

Девочка вздрогнула, подняла голову.

Солнце стояло высоко, и один из внутренних каменных двориков замка был весь залит светом. Но камни дышали прохладой, не пуская сюда удушливую жару, фонтан остужал воздух, свежая зелень черёмухи расточала тонкий аромат. В тени под ветками стояла большая плетёная колыбель.

Из которой снова подали голос.

Девочка обречённо вздохнула. Встала и подошла.

— Ну, чего?.. — пробормотала, заглядывая в колыбель. — Разбудила вас злая тётя Дикарка?

В глухом дворике не было тихо. Откуда-то доносились голоса работников замка, визжали по дереву пилы, кирки стучали в камень. Сама девочка бормотала себе под нос, вполголоса восторгалась найденными фактами или сделанными выводами, хвалила себя или ругала. Но дети в колыбели безмятежно спали и проснулись не от громкого звука — от вспышки холодного гнева, с которым девчонка убила нарисованного врага.

— Ну, извините…

Младенцы заворочались в неплотных завёртках, загулили, как будто советуясь — возмущаться или простить на первый раз.

Их раздумья прервали звуки шагов. По ступенькам, ведущим из помещений замка в дворик, сбежала молодая женщина. Стройная, синеглазая, с коротко подстриженными каштановыми волосами.

— Что?..

— Всё в порядке. Не капризничали. Не промокли. Только что проснулись, — доложила девочка.

— Спасибо. Не знаю, что бы я без тебя делала, — мать наклонилась над младенцами. Они беззубо улыбались. Женщина тоже улыбнулась, но почти горько:

— А ваши папаши почти никогда не улыбаются… — обратилась к ним. — Так, ты будешь первым…

Она распустила шнуровку рубахи, поддёрнула женскую ленту и стала кормить грудью. Ребёнок сопел и чмокал, зажмурившись, шевеля носом-кнопкой.

Девочка вернулась к своим записям, бесцельно перебирала листы. Она чувствовала на себе взгляд Тании: скажи что-нибудь, соври, что у тебя всё в порядке, похвастайся тем, что нашла в скучных книжках. Называвшая себя Дикаркой знала, чего ждёт молодая мать.

Они были почти подругами — ну, насколько могут быть подругами тринадцатилетняя девочка и двадцатилетняя женщина. Вопреки своему прозвищу, Дикарка не была такой уж дикой. Она не отказывалась общаться, откликалась на просьбы — подождать, передать, посидеть с ребёнком. Но не больше. На все попытки сблизиться отвечала глухой обороной и никогда не отзывалась на безмолвный призыв Тании.

Женщина была целительницей, сильной эмпаткой, чужая боль и горе не оставляли её равнодушной. Но некоторые раны можно исцелить только тогда, когда раненый сам признает себя таковым и согласится лечиться…

Дикарка отказывалась признавать свои раны. Нянчит боль, не чувствует в себе силы открыться?.. Нет, скорее защищается от окружающего мира. Все враги, разве не так?.. Её нельзя приласкать, поддразнить, посмеяться над ней или вместе с ней.

Тания вздохнула. Что муж, что эта упрямая девчонка — почти сестрёнка, — резаны из одного камня. Им больно, а они молчат и только набычиваются упрямо. Проси, кричи, плачь — толку не будет. Остаётся только любить их такими, какие они есть.

Один из детей кашлянул, разбивая вдруг воцарившееся неловкое молчание, заикал после кормления. Тания покачала его, ещё раз поблагодарила девочку, задала пару незначительных вопросов и исчезла, унося детей. Дикарка выдохнула, распластавшись на бортике фонтана. Тяжело чувствовать на себе внимание женщины стратига. Так и хочется пожаловаться, может быть, даже поплакать… запустив руку себе за пазуху, она тронула бугорки на рёбрах. Вот чем оборачивается слабость. Срослись неровно, и иногда больно дышать… особенно когда учитель загоняет, но она не жаловалась на запредельные нагрузки. Тренировалась как одержимая, благо большой тихий замок предоставлял широкие возможности для самосовершенствования. Каждый, от самого стратига до последнего слуги, был воином и мог наставить девочку в самых неожиданных мастерствах. В свои тринадцать лет она чего только не умела.

Но так и не научилась принимать чужое участие.

С тех пор как погиб её спаситель…

Книга и записи были оставлены. Девочка уставилась в бездонную синь неба, которое казалось особенно ярким в каменной рамке двора с высокими стенами. И вспоминала.

Ретромотив. Валентино Киош

Невысокий мальчишка с белыми волосами. Худощавый и жилистый, похоже, не слабак, но выглядит неопасным, безобидным и смешным в своей попытке заступить пусть отряду. Так почему же несколько десятков людей пятятся перед ним, смешивая ряды?..

Крики, шум, топот. Острый запах мятой травы. Воздух пропитан ужасом.

В коричневой толпе мелькает белое. Кто-то не поддался панике, он кричит на своих, понуждая собраться, и всё-таки перебарывает готовую обратиться в бегство толпу.

Сам идёт впереди.

Беловолосый стоит и смотрит прямо на него.

Тёмные тяжёлые волны мощи расходятся от него кругами, забивают дыхание, гасят разум. Он создаёт ужас, от которого можно умереть.

Патэ идёт, склонив голову, идёт через давление взгляда беловолосого мальчишки, словно против сильного больно секущего песчинками ветра.

Беловолосый вскидывает лук. Держит в правой — левша. Стрела на тетиве. Наконечник горит солнечной искрой, прямое светлое древко, пёстрые перья. Скрип натягиваемой тетивы, казалось, слышал весь мир. Мгновение — и стрела срывается в полёт.

Она летит медленно-медленно. Удар — и, словно стрела-молния титанов, проходит насквозь. На белой одежде человека нет ни капли крови. Но он вздрагивает, лицо становится спокойным, лишь в застывших глазах скрывается удивление. И горечь.

Его убил его собственный ученик.

У окна стоял эльф. Белая одежда облегает стройное до худобы тело, лицо без возраста покрыто растительным орнаментом — как будто житель леса собрался на войну…

Тания сделала ещё шаг от двери, и наваждение рассеялось, лесное видение обернулось человеком. Всего лишь решётка причудливой ковки бросала тень на тонкое лицо, белая одежда — не знак траура и мести, указывает на церковный ранг.

— Патэ Ирек, — поприветствовала она его.

— Тания, — патэ чуть поклонился в ответ, теневой растительный орнамент сбежал с его лица. — Как?.. — указал глазами вниз. Женщина покачала головой.

— Сидит, читает, пишет. Хмурая, как небо над лесом эльфов, и злая, как василиск в самый жаркий полдень.

Патэ Ирек посоображал, отдавая должное сравнениям, кивнул задумчиво:

— Я даже знаю, почему. А вы помните, какой сегодня день?

— Такое как забыть, — женщина улыбнулась печально. — Ровно два года назад вы напали на нас.