Федор Чешко - Урман

— Лет десять тому, — заговорил Мечник как-то слишком уж раздельно и внятно, — на вешнем торге сманили меня с собою проезжие урманы-варанги. Они плыли на Волглу; не к хазарам — дальше, поначалу вроде бы для торга, но обернулось их плавание набегом ради добычи. Приглянулся я им тем, что силача из их дружины перетянул на копейном древке, потом из лука стрелял метче их лучников. Так и ушел я с ними, а в свой род вернулся лишь через шесть лет. За то время побывал в Персии, потом вместе с урманами воротился в их земли, что за Волчьим морем… Многое повидал, многому научился — паче всего владенью воинским оружием. Без такой сноровки среди урманов не выжить: они со всеми соседями в ссоре и даже внутри своего языка живут как во вражьих землях. Вот с тех пор и кличут меня в роду то Мечником, то Урманом. Хоть я это третье имя свое почитаю обидным. Будто бы сородичи отторгнуть меня хотят, будто не своим считают. Кощея вон и того небось Кощеем зовут, не Хазарином…

Кудеслав умолк. Как-то так вышло, что сказал он гораздо больше, чем собирался и чем мог понять жадно выслушавший малец.

А малец вдруг сказал:

— Я не буду больше…

— Что «не буду»? — Мечник вскинул на него удивленный взгляд.

— Ну, это… звать, как тебе не по нраву…

Векшины глаза вновь сделались круглыми да огромными, и Кудеслав чуть зубами не заскрипел от подозрения, что сопливый пащенок вздумал его жалеть. Но нет, чтобы пожалеть, нужно суметь понять сказанное; нужно знать про закуток в отцовой избе, про косые либо насмешливые взгляды, которые иногда (да что иногда — частенько!) приходится перехватывать. Нужно узнать, что за тягостный смысл обозначен словами «не такой, как все». Впрочем, этому-то пять раз перекупленному мальцу очень скоро предстоит узнать и понять многое из того, что выпало узнать и понять тебе. Многое, да не все. Ему ведь судилось стать чужим не в своем роду…

В следующий миг раздумья о собственном прошлом и Векшином будущем словно бы выдуло из головы Кудеслава. Каким-то не вполне ясным для него самого образом Мечник понял, что его конь чует опасность и что опасность эта, покуда неблизкая, вскоре перестанет быть таковой.

— Стой!

Векша торопливо натянул поводья и впился в Кудеславово лицо напряженным, вопрошающим взглядом. А сам Кудеслав столь же неотрывно глядел на его лошадь. Холеная кобыла приплясывала, всхрапывала тревожно; ее мохнатые уши стояли торчком — она явно вслушивалась во что-то недоступное ни человечьему слуху, ни ушам ослабевшего от бескормицы градского конька (того, похоже, испугала именно настороженность идущей рядом Белоконевой лошади).

Мысленно браня себя за праздную болтовню, которой он тешился вместо того, чтобы разузнать о шатуне и о причиненных им бедах, Мечник поудобней перехватил древко рогатины. Левая рука, на миг выпустив повод, будто собственной волей метнулась вдоль пояса, проверяя топор и меч; нож и так отчетливо чувствовался — он словно поерзывал от нетерпения за голенищем правого сапога, словно бы уже рвался втиснуться рукоятью в ладонь, покуда занятую древком рогатины.

— Что? — тихонько выдохнул Векша.

— Не знаю, — так же тихо прошептал Кудеслав. — Твоя лошадь что-то слышит.

Нет, теперь уже слышала не только лошадь. Кудеслав тоже услыхал это; а через миг Векша стал белее мела — значит, и он.

Дальние протяжные крики; настолько дальние, что трудно разобрать, от ярости кричат или от боли. Но, несмотря на расстояние, даже Векша понял, что кричит не человек.

Не человек, а медведь.

— Ладно, едем. — Кудеслав сплюнул и шевельнул поводья. — Считай, повезло: это как раз в той стороне, куда нам надобно.

Он снова сплюнул, потому что шутка получилась плохой.

Крики стихли и больше не повторялись, в лесу повисла прежняя тишина, только теперь она казалась зловещей — будто бы чаща вымерла либо затаилась. Начинало смеркаться. Лошади шли неохотно, их то и дело приходилось понукать.

Векша старался держаться как можно ближе к Кудеславу. В конце концов, когда во время спуска в ведущую к волховскому подворью лощину Кудеславов конь вновь поскользнулся, Мечник, непроизвольно взмахнув рукой, едва не вышиб мальца из седла древком рогатины.

Удар пришелся в левый бок. К чести Векши, он сумел удержаться от крика, только пискнул тихонько и скрючился, ткнувшись лицом в лошадиную гриву.

Опять заминка! Грызя губы, Кудеслав дожидался, пока парнишка придет в себя. Наконец тот выпрямился.

— Ну, живой, что ли? — хмуро спросил Мечник.

Векша кивнул, судорожно отирая ладонью мокрые от слез щеки.

— И как только старика угораздило гнать тебя ночью в лес! — досадливо проворчал Кудеслав, трогая коня. — Неужто мужика не нашлось на такое дело?!

— Не нашлось. — Векша шмыгнул носом, нервно оглянулся и заговорил торопливым полушепотком: — Три дня назад шатун поломал Кукуя, Белоконева захребетника, который скотину обиходил. Вломился в закуту, двух свиней в клочья… Кукуй бежать, он погнался и заломал. И унес. Свиней задрал, но не тронул, а Кукуя унес. Белоконь велел старшему сыну и второму захребетнику выследить шатуна и убить. Они в тот же день в лес ушли. А вчера вечером сын Белоконев прибрел весь изодранный, страшный… Белоконь сразу младшего своего послал к кузнецам — упредить про людоеда; средний по извергам поехал, а я… Больше просто некого было. Он, Белоконь-то, сказал: «У шатуна теперь есть добыча, так что лишь бы вам случайно не натолкнуться…». От волков оберег дал. Сказал, будто и без оберега бы не тронули; это, сказал, просто чтобы я не боялся… Он волкам по-ихнему прокричал, что это его люди в лес идут, чтоб, значит, не чинили зла… А сам он теперь на подворье один, да еще сын тяжко пораненный, и все — больше там мужиков нет…

— Ты бы не одним языком, ты бы еще поводьями пошевеливал, — перебил его Кудеслав. — Кобылу свою не забывай торопить, понял?

Приказать что-либо волкам — это Белоконь может. И дело тут действительно не в оберегах да ином волховании. Просто старый хранильник как никто знает волчьи обычаи и законы. Однажды вечером Кудеслав сам видел, как этот благообразный старец, обходя по наружной стороне огорожу своего подворья, серьезно и деловито помечал углы и другие приметные места возле нее тем же образом, каким волки метят границы своих уделов. Заметив ошарашенное лицо невольного соглядатая, Белоконь тогда улыбнулся и пообещал:

— Ближе к ночи, ежели дождешься да не заснешь, еще большую диковину покажу.

Кудеслав дождался. Выйдя из избы вслед за позвавшим его хранильником, он еще с крыльца разглядел в сгустившихся сумерках спину матерого волка. Зверь неторопливо трусил вокруг огорожи между лесной опушкой и давешним Белоконевым следом. Против тех мест, где останавливался для своих дел хранильник, волк тоже замирал, вскидывая на миг-другой заднюю лапу.