Андрей Лазарчук - Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга II

Сразу сущность, думала Отрада. Да, сразу сущность… Она будто бы когда-то где-то читала эту историю, но там фигурировали лошади. Опять же – какая разница: лошади, люди? Все мы немножко лошади…

И вновь возникало знакомое отчаяние: задача уже решена, но ты не понимаешь ответа… или: мне всё-всё ясно, но дальше-то что, что дальше?.. или: парализованный танцор, который знает, как нужно танцевать, но – неспособен шевельнуть и пальцем…

Опять тупик, думала она, мы хрестоматийно пробиваем лбом стены, чтобы тут же оказаться в соседней камере. Опять тупик, опять ловушка, сначала шарообразная планета, с которой не удрать, – но она хотя бы была (или казалась?) достаточно большой… потом – Дворок, из которого тоже не убежать, потом – невидимая клетка из долга, обычаев, обязанностей и правил приличия… и вот теперь – тупик собственного бессильного тела, последний тупик на этом пути… Это и есть судьба? Рок? Если так, то судьба – тварь удивительно тупая и неизобретательная.

– …гнать стали, слова говорить: ты, мол, над Богом насмехаешься. А я своим-то умом так вот думаю: если Создатель жив – а мёртвым что-то никто его не видел! – то со мною вместе посмеётся, а если среди мёртвых обретается – то до наших забот ему дела нет никакого, а значит – и про поругание твердёж напрасный…

Бог, подумала Отрада. Оказывается, на самом деле "Бог" – просто имя. А "Создатель" – нечто вроде прозвища. Бог Создатель. Ираклемон Строитель. И другие. Да, кто-то ведь говорил (кто? Алексей? дядюшка Светозар? – точно, дядюшка…), что здесь не может быть религии, веры – в том смысле, в каком это понимают в Кузне… на Земле. На Земле, повторила она упрямо, будто споря с кем-то. Да, в честь Создателя и других великих чародеев ставят храмы, их именем благословляют родившихся и новобрачных, на их помощь надеются, когда провожают умерших. Знаки великих: треугольник, крест простой, крест двойной и крест с кругом внутри, различные руны – используются как амулеты. Что характерно, амулеты обладают реальной силой… Наконец, мёртвые вполне реально могут влиять на дела живых… когда захотят – и если захотят. Или когда их как-то очень настойчиво попросят – есть такие способы. Всё слишком реально, проверяемо, и места вере не остаётся. Однако же – вот взялись откуда-то склавы…

Странная вера склавская. Чудеса и чародейства, согласно ей – обыденны и пошлы. Повелевать чем угодно: стихиями ли, людьми ли – признак слабости и ничтожности. Высочайшее достижение духа – это полное подчинение, расслабление, почти исчезновение. Стань пылью – и тогда приобщишься к подлинно высшему. Пылью, рабом был и сам Бог, пока не поддался искушению, слабости – и не создал Мир. Но и в Мире он оставался на виду у прочих лишь до тех пор, пока не осознал: Истина в самом низу. И с тех пор живёт он среди нищих и гонимых, самый из них гонимый и нищий…

А есть ещё Тёмные храмы. Где живут (хранятся?) живые мертвецы, подобные степным царям. Существующие одновременно и в мире живых, и в мире мёртвых. Могущество их не вполне объяснимо… но от всего этого веет какой-то древней жутью. Может быть, потому, что и Бог до создания им Мира живых был кем-то (чем-то?) подобным.

Дядюшка Светозар как-то увязывал появление религии на Земле с накоплением железа. Здесь оно горит, поэтому его мало. Там же – становится всё больше и больше. Уже – горы железа. Железо же гасит, убивает самоё чародейство, но не убивает память о нём. Из этой памяти и вырастает вера в богов, которых невозможно увидеть, которые могут всё, но не делают ничего… и вместе с тем – перенесение чуда из внешнего мира в мир внутренний, подвиги духа, отвага жить без надежды…

И ещё – может быть, показалось? – дядюшка морщился то ли болезненно, то ли брезгливо, когда она попыталась задать – всего раз или два – вопрос о том, что было до происхождения мира… до Бога…

И ещё – Якун говорил, что кто-то в нас уже всё решил и потом только ставит нас в известность – нашими же делами. А я вот лежу и медленно помираю. Значит, именно этого я хочу? Как странно…

Четыре дня Алексей не знал ни минуты отдыха. То есть он бросал что-то в рот и прожёвывал на ходу, урывками спал… Но на исходе четвёртого дня он имел в своём распоряжении двадцать две деревянные пушки… или правильнее сказать – по одиннадцать выстрелов на каждый из лафетов. Больше сделать было невозможно: железо кончилось. Даже если у кузнеца были и другие тайники-запасы, то Алексей просто не имел права требовать от этого человека чего-то большего. И когда тот сказал: это всё, – Алексей только кивнул. Вынул из кармана заранее припасённые изумруды: два больших, с фалангу пальца, и один поменьше. Ключи и карты Домнина продолжали верно служить ему…

Это иногда ввергало его в сомнения: а полно, вышли ли мы из Кузни? Не видимость ли вокруг? Будто бы не видимость…

Проверить нечем, вот в чём беда.

За эти дни стало чуть теплее, дождь и ночью оставался дождём, болота разбухли ещё сильнее и уже выливались через край, даже мощёные дороги местами стали непроезжими, дальний лес стоял по пояс в воде, дикие козы плыли куда-то по реке, тонкие рога торчали вверх и назад. Запах стоял как ранневесенний: мокрой пашни и молодой травы.

Туман возникал ранним вечером и стоял почти до полудня.

А потом с юга потянуло сухим жаром. Как раз накануне Алексей упал в кузнице на застеленную лавку и исчез отовсюду. Ему показалось, что растолкали его через минуту, но оказалось, что зовут к обеду. А вечером из дальней деревни прискакал мальчишка и крикнул, что по дороге с юга идёт сильное войско…

Глава четвёртая

Мелиора. Болотьё

Лес стоял не зелёный, а серо-коричневый, неживой, множество деревьев словно бы замерло в падении и держалось непонятно на чём. Мох с нижних сучьев свисал до земли. Нет, и здесь быть пути не могло…

– Что же ты, сотник… – потаинник Конрад Астион, худой, чумазый, с бритым наголо блестящим черепом, совершенно не похожий на себя прежнего, – говорил как бы укоризненно, но в голосе слышалась усмешка. – А брехал, все тропы тут на ощупь знаешь…

Афанасий же испытывал действительное смущение. В конце концов – родные же места!.. Но вот уже три раза приходилось возвращаться, упёршись в непроходимую трясину, и он никак не мог понять: неужели же начала поскальзываться прежде безупречная память? Или – так вздулись болота, что потаённая тропа не нащупывается под слоем грязи?..

Но если так – то надо возвращаться: горелая поляна, с которой ушли, и была скорее всего у начала той тропы. Возвращаться же почему-то казалось глупым и неловким…

– Передохнём, – сказал он. – Люди вон с утра не жравши.

– Хорошая мысль, сотник, – сказал Конрад, тылом запястья проверяя толщину корки грязи на щеке. – И хорошо сказано: с утра. Не уточняя, с какого. Однако тут даже лапу не помоешь, чтобы потом её пососать.