Константин Соловьев - Геносказка

А потом катышки пропали. Гензель напрягал глаза, пытаясь в сплетении ветвей и умирающих остовов деревьев разглядеть слабое свечение, но тщетно. Они пробежали, кажется, уже тысячу шагов, но до сих пор не нашли ни единого катышка. Гензель стиснул зубы. Еще не все потеряно. Не могло же здешнее зверье за считаные минуты съесть все катышки?.. «Могло, — неохотно признал он мысленно. — Еще как могло. Эти светящиеся крошки тварям из Железного леса — на один укус…» А на сколько укусов хватит их с Гретель, когда они сдадутся и окажутся окружены в темноте хищно клацающим голодным лесом?..

Они не останавливались. Гретель совсем изнемогала, она уже не могла бежать, да и шла с трудом. Гензель пытался тянуть ее за собой, но без особого успеха. Гретель была тощей, ему под стать, но собственные силы убывали с пугающей скоростью. Железный лес вытягивал их с каждым шагом, как комар вытягивает кровь из своей жертвы, неумолимо и равнодушно. Они карабкались по осыпающимся бокам оврагов, пачкая пальцы липким мхом, от которого несло гнилыми фруктами. Раздвигали колючие заросли, оставлявшие на ладонях тысячи тончайших жгущих заноз. Переступали через невесть откуда взявшиеся канавы, на дне которых собралась чернильная, жадно хлюпающая жижа.

Гензель знал, что, если они не найдут направления к дому, их отчаянный бег не продлится долго. Легкие точно принимали в себя на каждом вздохе разъедающий газ вместо воздуха. Суставы стонали от чрезмерных усилий и скрежетали, как шестерни, в которые набился песок. Волокна мышц раскалились до такой степени, что сплавлялись в единую массу. Где же катышки? Хотя бы один, чтобы понять, верным ли они движутся направлением! Или, может, сбившись в темноте, давно идут в чащу Железного леса, удаляясь с каждым шагом от дома?..

— Держись, сестрица, — бормотал Гензель, хотя его собственные ноги дрожали, а глаза почти ничего не видели. — Нам бы еще сто шагов сделать, а там уже и дом… Места-то знакомые, смотри. Зуб даю, мы тут нынче утром с отцом шли!..

Гретель была измождена настолько, что могла разве что стонать. Но, услышав брата, она нашла силы улыбнуться:

— Толку с твоего зуба… У тебя же через день новый вырастет, больше предыдущего…

Еще получасом позже, когда Железный лес полностью утонул в жирной лоснящейся ночи, Гретель уже не могла улыбаться. Уцепившись за корягу, чья кора была похожа на кожу прокаженного, она лишь хватала губами воздух. И Гензель понимал, что не в его силах заставить ее двигаться дальше. Он бы понес ее, но понимал, что собственных сил осталось самую малость, только для того, чтобы держаться на ногах.

Железный лес, окружавший их со всех сторон, довольно булькал своими черными потрохами. Он знал, что теперь они от него не убегут. Он переварит их, как тысячи прочих глупцов и смельчаков, так что не останется даже косточек. Высосет из них кровь, растворит своими едкими соками остатки, даже одежку — и ту сгноит в считаные дни.

Увидеть бы спасительный катышек… Но Гензель знал, что надежде этой сбыться не суждено. Катышков больше не было. А может, это они с Гретель так далеко углубились в чащу, что катышки остались далеко в стороне…

— Братец…

— Что, Гретель?

— Мы ведь заблудились, да?

— Ничего не заблудились, — сердито сказал Гензель. — Вот еще придумаешь! Просто отдыхаем. Ты сиди, сиди. Вот я тебе подушку из листьев сгребу… Отдышись.

Гретель взглянула на него своими большими доверчивыми глазами. Сейчас они слезились от усталости и готовы были вот-вот сомкнуться. Гензелю представился их старый дом. Рассохшиеся балки, увитые металлическими лозами силовых кабелей, потрескивающий в углу старый монитор, грубо сколоченный стол. Представилось, как отец открывает дверь и заходит внутрь, поскрипывая механической ногой, как обводит взглядом пустую комнату и как тишина обтекает его. Убийственная тишина, в которой нет больше знакомых детских голосов. Отец снимает с плеча ружье, садится за стол и долго молчит, уставившись на собственные колени… «Что же я наделал? — бормочет отец, его гулкий и тяжелый голос всхлипывает. — Что же я натворил, старый мул?..»

— Ты отдыхай, Гретель, — сказал Гензель как можно мягче. — Отдохнем немножко, и пойдем дальше.

— А катышки?..

— Дойдем без катышков. Что нам твои катышки?.. Руки-ноги у нас есть, да еще и головы свои на плечах. Неужели из какого-то леса не выйдем? Не дураки же мы с тобой, сестрица, а?

— Угу…

Будем идти-идти по тропинке, а там, глядишь, и Шлараффенланд. Он большой город, туда все тропинки ведут. Вернемся домой, а там отец. Сидит, черный от горя, плачет и сам себя корит: «Зачем я деток своих на охоту в Железный лес взял, отчего дома не оставил?» А тут мы в воротца стучим и смеемся. Отец вскочит, точно его пониже спины обожгло. «Ах вы, ротозеи! — закричит и ногами затопает. Куда же вас унесло, мыши вы безмозглые? Разве не говорил я вам меня дождаться?.. Разбойники!» А потом обнимет нас крепко-крепко и к себе прижмет. А в воскресенье поведет на ярмарку. Тебе подарит орехов, меда и платок шелковый, а мне — ружье настоящее…

Геностанцию… пробормотала Гретель, уже с закрытыми глазами. — С синтезатором. И реактивы… И…

И геностанцию тоже, — согласился Гензель. — Новенькую, только с завода. Такую, что не у каждого геномастера есть. Ты на ней таких катышков наделаешь, что их вовек никто не съест, это они сами всех зверей в лесу съедят…

Гретель улыбалась сквозь сон — наверно, ей снились огромные катышки, которых никто не сможет обидеть, с большими зубами, острыми рогами и зазубренными шипами. Гензель подгреб сухих листьев ей под бок, чтобы было мягче, и сам сел рядом. Тело затрещало, как древнее, рассохшееся дерево, и стало совершенно ясно, что подняться своими силами оно не сможет — рассыплется в труху. Надо немножко посидеть, собирая силы, совсем чуть-чуть, только чтобы обрели чувствительность ноги. Потом поднять Гретель и вновь идти. Каждая минута промедления удаляет их от дома, ведь где-то еще остались белеть в ночи маленькие глупые катышки, и надо спешить, пока их…

В груди сладко заныло, под язык словно накапали густого сладкого варенья, и глаза сами собой стали закрываться. Не спать! Нельзя спать в Железном лесу!.. Гензель попытался мотнуть головой, чтобы выкинуть из нее сон, но с тем же успехом можно было ворочать многотонный валун.

Гаснущей искрой сознания Гензель понял, что засыпает. И в следующий миг ночь потушила ее, набросив поверх свое тяжелое и мягкое одеяло.

Проснулся он от холода. В обычном лесу даже в рассветный час не бывает так холодно, но обычный лес живой, он греет забредшего путника одним только своим присутствием, своим неуклюжим, кряжистым телом. Железный лес — напротив, лишь высасывал тепло.