Дмитрий Скирюк - Руны судьбы

Пришла пора, когда Испанская империя наложила свою длань на земли побережья Северного моря. И длань сия была грязна и велика, и благословлена святым крестом. Доносы вытеснили письма, казни заменили представления актёров, а церковные поборы и грабежи чиновников свели на нет торговлю и любое ремесло. В дыму костров терялось небо. Власть короля Испании распространилась в нижних землях, как зараза. Предчувствие грозы витало в воздухе. В народе зарождалась ярость, зрела, как нарыв, ведь слова «гнев» и «гной» схожи не только по звучанию. Война была уже не за горами, и никто не думал, что последует потом. В войне, пусть даже и освободительной, в войне за справедливость завсегда найдётся место для наёмников, мародёров и горлопанов. «Испанцы, убирайтесь домой!» Так волна, рождаясь в океане в шторм, несёт на берег водоросли, дохлых рыб, оторванные сетевые наплава, гнилые щепки, пену, грязь и муть, несёт, чтобы достичь земли и схлынуть прочь очищенной, оставив мусор дней на берегу: вот ваша погань, нате, забирайте!

Вот только далеко ещё до берега. Ох, как далеко...

В дни смуты, в дни бездумья всё теряет смысл. Зачем думать о будущем, если будущего нет? Впрочем, можно и не думать. Думать — ещё чего! Ишь, выдумали... Думать... Пусть оно сперва настанет, это самое будущее, а там посмотрим, стоит оно того или нет. А если кого и зацепит ненароком... так война, она на то и война — она всё спишет.

«Да здравствует гёз!»

«Так-таки и здравствует? Так-таки и гёз?»

«Так, я не понял. Ты с нами или ты против нас?»

«Я — сам по себе».

«Ах этак? Ну, тады держись!»

Когда Фриц рванул на улицу — растрёпанный, с ножом, в испачканной в крови рубахе, он как-то не подумал, что он будет делать дальше. В это мгновенье мальчик снова уподобился мышонку, в чьей крохотной голове помещаются только две мысли — поесть и спрятаться, причём, помещаются только поодиночке. Где-то посредине лестницы у него мелькнула мысль, что дверь в дом может охраняться, но и она потонула в отчаянной истерике: «Пускай!». Фриц крепче стиснул рукоять кинжала, выскочил наружу и... не обнаружил никого. Улица по-прежнему была пуста. Что было тому причиной — весть о том, что здесь арестовали ведьму, тот погром, который учинили стражники, или визит святых отцов — осталось тайной. Впрочем, Фрица это интересовало менее всего. С растерянностью оглядев рубаху на груди, мальчишка бестолково попытался рукавом отчистить пятна крови, но потом опомнился и бросился бежать, ныряя в дыры подворотен и сквозных проулков, пока преследователи не спохватились. Кинжал он запихал в рукав; он там кололся и мотался, норовил выпасть, зато теперь по крайней мере не привлекал ненужного внимания.

Без всяких затруднений пробежав квартала три, а может быть, четыре, Фриц запыхался и замедлил шаг. Стали попадаться редкие прохожие. Сперва он норовил при каждой такой встрече спрятаться в тени домов, пока не понял, что им, похоже, нету никакого дела до него и до злосчастных пятен на его рубашке — ну подумаешь, парнишка нос разбил. Он успокоился и, не обнаружив за собой следов погони, зашагал смелей.

Так, осторожно, по возможности издалека приглядываясь к лицам встречных, чтоб, не приведи Господь, не пропустить случайно Гюнтера, или, там, Оскара, или ещё кого знакомого, Фриц обогнул окольными дорожками квартал с башмачной мастерской, миновал грохочущий подвал слесарни, лавку, некогда принадлежавшую какому-то жиду-ростовщику, немного постоял у булочной, глотая жадную слюну, и наконец добрался до заброшенного дома. На этот раз — с обратной стороны, где раньше размещался чёрный ход.

Днём старый дом казался тихим и почти нестрашным. Вся таинственность, которую ему отчасти придавал осенний сумрак, а отчасти — детское воображение, при свете становилась просто-напросто запущенной картиной разрушения. Дом был красивый, трёхэтажный, и даже теперь хранил остатки показушной роскоши — обрывки крашеных обоев, уцелевшие в углах медового оттенка плашки от паркета, дырки от настенных канделябров... Фриц не знал, с каких пор дом стоит заброшен, и никогда не спрашивал о нём ни маму, ни отца, когда тот ещё был жив. Ныне полы были продавлены, подвал забило мусором; местами балки перекрытий рухнули, и обнажился потолок, крещёный квадратурой штукатурной дранки (сама штукатурка давно уже осыпалась). Ни рам, ни стёкол не было — похоже, окна здесь забили досками, однако сноровистые горожане быстренько смекнули, что к чему, и растащили их на мебель и дрова. Фриц часто представлял себе, как он живёт в таком же доме, как его встречает каждый день жена, прислуга. Каждый раз от этого ему становилось смешно и чуточку не по себе. Прислуга представлялась ясно, а вот насчёт жены всё время возникали затруднения. По правде говоря, зачем и для чего нужна жена, Фриц представлял себе довольно смутно.

Однако сейчас подобных мыслей не возникло. Дом показался Фрицу каким-то хмурым и усталым. Мальчишка вдруг почувствовал, что тоже измотан вконец; руки его дрожали, в горле пересохло. Не хотелось даже есть, хотелось только лечь и не вставать. Мысли о маме и сестрёнке не давали покоя: где они, что с ними? Как помочь?

По всему выходило, что никак. Во всяком случае — пока никак. Из головы не шли слова солдата о костре и ведьмах. Где-то в глубине души Фриц понимал, что это значит, но рассудком верить не хотел, отказывался — слишком дико и нелепо всё это выглядело. Это была ошибка. Какая-то ужасная ошибка. Они всё выяснят, расспросят и отпустят их. От этой мысли Фриц даже чуть-чуть повеселел. Будущее уже не казалось ему таким беспросветным. Пройдя по коридору, Фриц привычно перебрался на второй этаж, оттуда по бревну на третий, оттуда — на чердак и далее по крышам мимо труб в соседний дом, решив на этот раз не дожидаться темноты.

На чердаке всё было тихо и спокойно. Фриц затворил дверь, подпёр её куском доски и обернулся. Подсвечник, миска, одеяло — всё лежало и висело на своих местах, так, как он их и оставил. Фриц с жадностью прильнул к чашке с водой, которую собрал во время прошлого дождя, и долго пил, пока она не опустела. Сразу захотелось есть. Он сунул руку в ящик, где хранил остатки хлеба и пошарил там. Что-то шевельнулось в рукаве, скользнуло вниз, Фриц машинально вытряхнул предмет и зашипел, порезав кожу в сгибе локтя.

Кинжал.

Мгновенно всплыли в памяти и побег, и воровство, и то, как он поранил стражника, священника и, кажется, прислужника монаха тоже. Правда, насчёт последнего Фриц не был уверен до конца. Куда-то вдруг исчезли все соображения насчёт того, что всё само собою образуется, и запоздалым холодом упала мысль — нет, не простят. Такое не прощают. Даже военные, даже святые отцы.