Павел Буркин - Последний Храм

А кто это в потертых, грубых штанах и рубахах из парусины, с устрашающими ножами на поясах, абордажными саблями и топорами, а местами и с пистолями? Да это же контрабандисты, с которыми не на жизнь, а на смерть воевал Клеомен — и потому, что они торговали с ненавистным Контаром, и потому, что по вере многие были контарианцами, а то и вовсе какие-нибудь аммибариты или иные еретики. Может быть, даже и язычники. При случае, конечно, они не брезговали и пиратством.

В старинных, времен Энгийского восстания, камзолах, с самыми первыми, теперь почти исчезнувшими аркебузами, парадными шпагами и пиками — охрана богатых купцов. Эти-то что здесь делают? Или… Вот именно! Даже те, кому есть, что терять, пришли драться. Охранники никогда бы не покинули тех, кто платит за защиту. Но сами наниматели решили испытать судьбу. И их замучили бесконечные ограничения и поборы, законные и не слишком, вечный страх перед Огненной Палатой и вражда с Контаром. Марчелло не удержался, хмыкнул: уж если пришли воевать эти — все, край, Клеомен достал всех.

Но больше всего поразила небольшая, человек пятьдесят, но сплоченная группка мужчин и женщин в застиранной, бедной одежде, пестревшей заплатами. Они ничем не выделялись в толпе, и вооружены были старинным, выкованным, скорее всего, еще до Обращения, хламом — наспех почищенные от ржавчины мечи и алебарды, громоздкие и неуклюжие арбалеты, невесть где хранившиеся веками, кое у кого были и вовсе самодельные пики из кос, плотницкие топоры и кузнечные молоты. Несколько совсем еще мальчишек с заткнутыми за пояс пращами выковыривали из мостовой и стен камни. Несколько усталых женщин средних лет стояли чуть сбоку — они принесли здоровенные, неуклюжие мясницкие топоры. «Обреченные, — слегка растерянно подумал Сагони. — Их же всех положат, не картечью и пулями, так штыками и прикладами!»

Их объединяло лишь одно: выгоревшие черные повязки на головах. По большей части черный цвет ничем не был нарушен, но на некоторых красовались вышитые зелеными нитками полинявшие надписи. Сагони попытался прочитать, но письмена были ему незнакомы. «Черный цвет — цвет плодородной земли, а зеленый — цвет весны и любви», — вспомнил он рассказ Гердис. — Это что же, получается, и язычники пришли?!» Впрочем, было бы странно, если бы они не пришли: для них это последняя возможность… нет, уже не взять власть в городе, тем более не начать отвоевание своей земли — просто поквитаться с победителями перед тем, как уйти в небытие. Когда готовятся к такому, знал Сагони, смерти уже не боятся. На этих можно положиться, они не побегут и не отвернут в сторону, как бы не хлестала со стен смерть.

Сагони подошел к рослому мужчине с прадедовским мечом и в старенькой, неспособной спасти от пули кольчуге. А вот солдатская каска, надетая поверх черной повязки, явно новенькая. Сагони знал: такие носят солдаты церковного воинства. Отчего-то он совсем не завидовал прежнему хозяину каски. За спиной у мужчины покачивалось массивное кремневое ружье с примкнутым штыком. Выщербленный, заляпанный чем-то бурым приклад без слов свидетельствовал о ярости боя.

— Да поможет вам Великая Мать, — тихо, чтобы услышали только «черноповязочники», сказал Сагони. Мужчина вскинул на него изумленный взгляд, но тут же овладел собой. И все же в этом взгляде осталась глубокая признательность. Им было внове слышать такое от незнакомца. Внове идти по улицам своего города, никого не опасаясь, с оружием в руках, и не скрывать своей веры. Хотя впереди почти наверняка ждала смерть, на лицах язычников было блаженство. — Те, кто пойдут первыми, полягут почти все, — произнес Марчелло. — Придержите своих.

— Может, и поляжем, — отозвался мужчина. — Умереть во имя Богини — честь. А может, и отомстим за все.

— Себя не жалко — хотя бы их пожалей, — указал Сагони на стайку подростков с пращами. — Не гони их под картечь, парень.

— Командир… Могу я тебя так называть?

— Пожалуй. А лучше зови по имени. Марчелло Сагони.

— Брасид, — в ответ представился мужчина. — Брасид Архойос. А что до мальчишек, темесец — ты знаешь, что сегодня они впервые вышли на поверхность? С рождения они жили в катакомбах, посреди вони и нечистот, не видя солнца и звезд, и каждую ночь, засыпая, не знали, доведется ли проснуться: любой предатель или просто неосторожный мог погубить всех. А знаешь ли, сколько из них мрет от голода, холода и заразы каждую зиму? А то, что из десятка таких мальчишек и девчонок до моих лет доживет один? Или, может быть, ты слышал, что мы вне закона — любой Обращенный имеет право отнять у нас все, убить и изнасиловать, если докажет, что потерпевший был язычником? Да что говорить… Мы так живем веками. И по крупицам теряем то, что уцелело в Катастрофе, потому что жрицы не успевают выучиться и принять посвящение. Что у нас впереди? Тьма. Могила. Небытие. И ни малейшей возможности что-то изменить, пусть даже ценой жизни. А тут… Да у нас каждый примет смерть с радостью — лишь бы в последний миг надеяться, что… Да ладно, что болтать попусту. Когда пойдем?

— Скоро, Брасид, скоро, — произнес Сагони. — Только еще вот что. У вас много народу умеет обращаться с ружьями?

— С ружьями? — в глазах Брасида мелькнула затаенная надежда. — Если кто и не умеет — разберемся, командир. Я умею, научу. А у вас есть?

— Фанариос! — позвал Сагони второго лейтенанта, взвод которого пошел с Сагони.

— Да, капитан? — откликнулся что-то объяснявший горожанам офицер.

— Сколько у нас трофейных ружей, которые еще не раздали?

— Семьдесят. И фальконет.

— Фальконет лучше оставим себе. А ружья раздай тем, кто с черными повязками. Кстати, гранаты им тоже дай.

— А почему именно им? — удивился лейтенант. — Может, лучше купцам и их охранникам?

— Для них церковники — смертельные враги. А для купеческой охраны — просто временный противник.

— Понял. Будет сделано!

Когда к группе в черных повязках подошли солдаты с ружьями, порохом и пулями, отобранными у церковников и стражи, катакомбники неверяще уставились на привалившее богатство. Такую радость в глазах Сагони видел лишь однажды: когда в голодающей после наводнения деревне раздавали привезенное на барже зерно. Один за другим амритианцы благоговейно принимали оружие, примыкали штыки. Брасид уже показывал, как забивать порох и пули, отводить боек, целиться, стрелять, колоть штыком и бить прикладом. Конечно, когда над головой завизжат пули и картечь, половину наставлений перезабудут — они не солдаты, которые заучили каждое движение до автоматизма. Но того, что останется, должно хватить. Им ведь нужно только добежать по площади до стены под свинцовым шквалом, закинуть на стену веревки с крючьями — и там, уже наверху, пустить в ход штык и приклад, давая время влезть другим. Всего-то навсего.