Елена Хаецкая - ОЗЕРО ТУМАНОВ

Он обнял сира Ива и поцеловал его в лоб.

— Ступайте, сир Ив. Я всегда буду помнить о вас как о… кх! кх!.. как о человеке, который заставил графиню Годиерну пойти пятнами, а сира Бланштака — рухнуть в грязь, где ему самое место!

По просьбе сира де Лассайе Ив подробно рассказал ему о сражении. Он повторял историю снова и снова, извлекая из памяти самые разнообразные детали и не щадя при том ни английских баронов, ни французских. Сир де Лассайе требовал и умолял не опускать в повествовании ни единой малости, и в результате Ив уже и сам перестал понимать, о чем говорит: о действительных ли событиях или же о чем-то, что ему пригрезилось на поле боя. А кое-что он попросту выдумал, но звучало это так складно, что без труда вписалось в правдивый рассказ. И если раньше он не знал, как складываются песни о деяниях, то теперь ему это открылось с полной определенностью; ведь сам по себе человек успевает увидеть очень немногое, а большую часть пережитого черпает в том, что почудилось или сочинилось.

Сир де Лассайе слушал с таким усилием, с каким иные трудятся, зарабатывая на хлеб: сжимал кулаки и зубы, страдал и напрягал все тело, так что пот выступал на лбу и спине, — и в конце концов настолько сам себя измучил, что едва нашел силы проститься с гостем до вечера.

Оставшись в одиночестве, Ив отправился гулять по окрестностям замка и там, среди кустов, заметил обрывок нарядной темно-синей ленты, который свисал с ветки как плод — но нехорошего, мертвого цвета, поэтому пробовать его было бы величайшей неосмотрительностью. И сир Ив прошел мимо.

«Почему? — спросил он себя чуть позднее, когда перебирал впечатления этой прогулки. — Почему я не дотронулся до ленты?»

«Потому, — ответил ему мысленный Эсперанс — а может быть, и другой сир Ив, более мудрый, — что бывают знаки слишком очевидные, и толковать их — пустая трата времени».

Ив отказался от ужина и вернулся к себе с твердым намерением покинуть Лассайе завтра же утром.

Гастон встретил его почему-то смущенный. Ив объяснил это для себя тем, что парень украл у него какую-нибудь незначительную мелочь, и при том совсем недавно, и не успел еще отойти от собственной дерзости. Он сказал с равнодушием усталости:

— Подай умыться, Гастон, и ступай — я хочу спать.

Он ополоснул лицо, задул огонь в лампе и забрался в постель.

А постель оказалась живой. Она зашевелилась, сладко забормотала и потянулась к Иву теплыми руками. От неожиданности он подскочил и вскрикнул, но тут крепкая ладошка зажала ему рот, а чей-то голос, смеясь, прошептал на ухо:

— Неужто я такая уж страшная, любезный сир?

Ив сердито высвободился. Видать, крепко досадил он когда-то Венере с хвостом и рогами, если та не отступается и продолжает подсылать к нему своих дьяволиц.

— Я не вижу тебя — как же мне судить, страшная ты или нет?

— А вы поверьте на слово, — настаивала ночная гостья.

— Даже бретонец не верит на слово женщине, которая прячет от него лицо, — отвечал Ив.

— Я вовсе не прятала от вас моего лица, — отвечала женщина. — Вы меня видели за столом у сира де Лассайе, моего доброго крестного. Скажите, разве оно показалось вам некрасивым?

— Женевьева? — Сир Ив притворился удивленным. — Но разве вы не собирались в паломничество, на поклонение своей святой покровительнице? Я думал, вы девушка благочестивая.

Она тихо засмеялась и обвила его руками.

— Быть может, мое паломничество уже началось, дорогой сир! А может быть, оно, с Божьей помощью, нынче же и закончится!

Ив безмолвно снимал с себя эти настойчивые руки — одну, другую, одну, другую, — в темноте казалось, что у Женевьевы вместо двух рук, положенных ей от Творца Вселенной, — несколько десятков щупалец, и сколько их ни руби, на месте каждого отрубленного вырастает два новых. Хуже всего было то, что с каждым разом Иву все труднее было избавляться от объятий: тьма пробудилась в его теле и потянулась навстречу зову другой тьмы, заключенной в Женевьеве, и не было поблизости Эсперанса, чтобы одолеть наваждение.

Он знал, что скоро падет, и с тоской предвкушал это, но тут Женевьева прошептала:

— Я подкупила вашего слугу Гастона, мой господин, я дала ему целых два сола за то, чтобы он позволил мне забраться в вашу постель. И теперь вам придется отработать эти деньги, иначе я сочту, что потратила их напрасно.

При этих словах яркий свет загорелся в душе у Ива, в единой вспышке разгоняя всякую телесную тьму; теперь он без труда освободился от последней пары ласкающих рук, встал и зажег лампу. Женевьева в одной рубахе полулежала на кровати. Ее распущенные волосы разметались по покрывалам, глаза щурились, губы улыбались.

Ив не спеша осмотрел ее с головы до ног, выглянул за дверь и негромко окликнул:

— Гастон!

Парень явно находился где-то неподалеку и не спал — очевидно, ждал, чем закончится проделка; на зов вышел сразу. Он приближался к Иву, опустив голову и не зная, чего ожидать — благодарности или нахлобучки.

Ив впустил его в комнату. Гастон глянул на раздетую Женевьеву и широко ухмыльнулся — зрелище пришлось ему по вкусу. Но то, что сказал сир Ив, Гастону вовсе не понравилось:

— Два сола, которые дала тебе эта женщина, — они с тобой?

Гастон кивнул и нехотя вытащил две монеты.

— Верни их, — приказал Ив.

— Нет уж! — возмутился Гастон. — Я честно их заработал.

— Нет, не заработал! — прошипела Женевьева, которая наконец поняла, что происходит, и ничего так не желала, как сорвать на ком-нибудь досаду. — Ты заработал бы их, если бы я получила этого знатного сеньора в свою постель.

— Ну-ка не лги! — вскипел Гастон. — Сразу видать, что ты — торговка и дочь торговца! Как поймаешь тебя на вранье, так сразу найдешь виноватого. Нет уж, Гастона не проведешь: ты дала мне два сола за то, чтобы я позволил тебе забраться в постель к молодому господину. Разве не позволил я тебе этого? А если ты не смогла заставить его сделать то, что тебе по нраву, — так это твоя вина, и ничья другая.

— Сам дьявол помогает ему, — сказала Женевьева. — Ни один мужчина его лет не устоял бы перед раздетой женщиной, когда она сама идет к нему в руки.

— Что ни болтай, а деньги мои, — сказал Гастон.

- Убирайтесь оба! — закричал сир Ив. — Сию же минуту!

Он схватил лампу и швырнул ее в спорщиков. Масло разлилось и загорелось. Женевьева с визгом забилась под покрывала, а Гастон принялся тушить огонь. Видно было, что его забавляет происходящее. Женевьева вдруг почувствовала стыд и закрыла лицо руками; выбежать из комнаты она не могла, потому что перед дверью выросла невысокая стена огня, на которой плясал смеющийся Гастон.