Гай Орловский - Ричард Длинные Руки — пфальцграф

Растер ахнул и указал на мой щит. Три глубоких зарубки, словно спохватившись, медленно затягиваются, будто щит сам решил зарастить свои раны. Я вертел его так и эдак, но рисунки и надписи, что в металле на глубине, остались на месте.

— Магия, — пояснил я важно, а про себя добавил: какая на хрен магия, нанотехнология, я успел увидеть, как эту фичу применили в дорогих автомобилях, те сами заращивают вмятины от столкновений. — Теперь и у вас волшебные вещи. Митчелл кивнул:

— Были дни, если честно, когда жалел, что оставил отца и все там привычно-знакомое. Но эти дни прошли, сэр Ричард.

— А у меня и не было сожалений, — гордо сказал Растер. — Подумав, признался: — Правда, у меня не было отца и хорошего имения. Даже плохого не было. Вольный я человек от самого рождения!

Он посмотрел на меня так, словно я сейчас должен уговаривать его поступить ко мне на службу, но у меня от такой перспективы побежали мурашки по спине.

— Да, сэр Растер, — сказал я поспешно, — вы — образец настоящего рыцаря! Вольный, странствующий. Верный только своей даме сердца. Никогда и ни к кому на службу — это замечательно!

Он приосанился, сказал с гордостью, хоть и с некоторым сомнением:

— Да, странствующий, вечно странствующий и алчущий. Приключений и всяких случайностей алчущий всеми фибрами души. Хотя, конечно, я с удовольствием окажу посильную защиту и вам, сэр Ричард. Я же добрый, просто сам себе удивляюсь, до чего добрый, великодушный и снисходительный. Мой верный конь, острый меч и длинное копье всегда на защите слабых и угнетенных!

Митчелл сказал несколько ревниво:

— Сэр Ричард не совсем так уж слабый и угнетенный.

Сэр Растер благочестиво перекрестился.

— Перед Господом мы все слабы и угнетены заботами и страстями. Вот у меня никаких забот: да пошли они все…

Я со своим зрением видел еще одну башню, тоже высокую, но зловеще-неопрятную, а над нею то ли туча ворон, то ли горгулий, то ли мыши летучие… Хотя какие мыши в ясный день, да и горгульи — это ж не дурные горгоны, горгульи понимают разницу.

Сэр Растер покосился в мою сторону.

— Сэр Ричард, неужто рассмотрели из такой дали Девичью Башню?

Я ответил без охоты:

— Что-то увидел. Только у меня другие ассоциации с этой башней. Совсем не девичьи.

Митчелл за нашими спинами захохотал.

— Совершенно верно! Эта наглая дура получила то, что заслуживает! Я бы ее еще и в цепи заковал. И вывесил из окна, чтобы все видели.

— А цепь, — сказал Растер понимающе, — на горле?

— Если толстая, — хохотнул Митчелл, — то не удавилась бы. Зато поняла бы, что супротив закона идти грех! Да и другие слишком умные посмотрели бы, посмотрели.

Я последний раз взглянул на проплывающую вдали башню, почудился дурной запах, хотя на таком расстоянии вряд ли, это реакция на множество крылатых тварей.

— А что она нарушила?

— Правила, — громыхнул Растер.

— Закон, — пояснил веско Митчелл.

— Божеский или человеческий?

— Божеский, — сказал Растер и перекрестился.

— Человеческий, — одновременно с ним сказал Митчелл, креститься не стал, зато зло сплюнул в дорожную пыль. — Дура набитая. Воспротивилась, видите ли, родительской воле… Я слышал про ее родителей: умные, честные и очень благородные люди. Для ее же добра подыскали ей хорошего жениха из знатного и благородного рода, а она, дура неблагодарная, уперлась, как коза на базаре! Не пойду — и все. Не нравится, видите ли. Как будто родителям не виднее, за кого ее выдавать!

— Дура, — подтвердил сэр Растер и снова перекрестился. — Прости ее, Господи, все бабы — дуры.

Я против воли оглянулся на башню, но она уже растаяла в синем небе.

— А в башне она чего?

— Родители туда ее…

— А говоришь, — сказал я, — умные и благородные. Растер пояснил:

— Так все по уговору! Она сама согласилась.

— Как это?

— Отец сказал, что в замужестве, которое ей обеспечивают, будет как сыр в масле кататься, а она возразила в том смысле, что с милым рай и в шалаше. Готова и на земле спать, травой питаться. Отец в гневе сказал, что, если хоть год так проживет, он не станет ей перечить. Потом спохватился, сказал «три года». Она поймала его на слове, теперь вот ее заточили в эту башню, там нет даже окон, только узкая щель в потолке, через которую спускают на веревке раз в сутки две хлебные лепешки и кувшин с водой. Хлеб такой, что умирающий с голода бродяга есть не станет, но эта упрямая дура не сдается. Уже два года прошло!

Я покачал головой:

— Стойкая. И отважная. Митчелл посмотрел в удивлении:

— Чем? Что по своей воле хочет выйти замуж? За того, за кого захочет? Но разве родителям не виднее, кем брак лучше?

— А леди Даниэлла? — спросил я коварно. Он удивился:

— А при чем здесь Даниэлла? Мы ж о бабах, то бишь девицах! А Даниэлла — ангел. Я, наверное, внебрачный сын Господа, раз мне такой подарок тайком от всех сунул! Да и не Даниэлла меня выбирала, это я на нее глаз положил. А эта дура просидит три года в темноте на воде и хлебе, потом выйдет и влюбится в какого-нибудь менестреля или фокусника!… Те умеют зубы заговаривать. А потом ее бросят через пару месяцев. И останется с пузом… Потащится к родителям, скажет со слезами, что они были правы. Я поморщился:

— Митчелл, Митчелл… Ты говоришь, будто дед, из которого песок струей. Когда любишь, кто думает о последствиях?

— Так то я, — ответил он с достоинством; — Я мужчина!

— Мужчина любит безоглядно, — поддержал его Растер, — а женщина — это коза в огороде, все время по сторонам зыркает. Нет, там в башне не женщина, а какое-то чудище! Женщина не имеет божественного права выбирать. Нас это унижает. Мы что, и не мужчины? Как-то не по себе, когда не ты, а тебя… Я скорее поверю, что она вскарабкается на Большую Пирамиду, чем что из ее затеи что-то получится!

Митчелл молчал, но даже по его посадке видно, что с Растером согласен целиком и полностью. По уважительному тону Растера я понял, что речь о чем-то непростом, вроде вскарабкивания на Эверест, поинтересовался:

— А кто в ней похоронен?

Растер посмотрел на меня, вскинул брови, затем на Митчелла, тот усмехнулся, Растер прогудел медленно:

— Похоронен?…

— Ну да, — сказал я. — В пирамидах всегда хоронили… древних императоров.

Сказал и вспомнил, что в ацтекских пирамидах вроде бы никогда не хоронили. А для какой цели строили, не помню. Дикари-с.

Растер покачал головой, сразу набундючился, довольный, что может выказать знания и заодно потыкать меня в дерьмо носом, раз уж не удается отыграть коня. — Большая Пирамида, — сказал он значительно, — это не пирамида, хоть она и пирамида. То есть с виду пирамида, но это не так уж и пирамида.

— Обожаю, — сказал я с сарказмом, — когда вот так сэр Растер говорит все просто и ясно. Аристотель! Гегель!