Тимьян и клевер - Ролдугина Софья Валерьевна

– Дедушка Малохайд!

– А кто ж ещё, жив-живёхонек, – усмехнулся старик. – Ну-ка, сядь-ка рядом. Курить ты не куришь, так хоть со мной посидишь. Что расстрадался? Не из-за свадьбы ведь?

– Всё-то вы уже знаете, – вздохнул Киллиан, устраиваясь на тёплых ступеньках. Ему захотелось подтянуть колени к подбородку и обхватить руками, как иногда делал Айвор, словно это могло утишить муку. – Вот бы и мне знать наверняка, что Фэй за меня пойдёт…

– Ещё б ей за такого справного парня не пойти! – возмутился дед Малохайд и, втянув дым, закашлялся. – Эх, здоровье не то, а в твои-то годы за мной девки в ряд выстраивались, кроме разве что Блэнид. Ух, и помотала она меня, вот тебе и красавица, вот тебе и белый цветочек. Но с таким лицом, как у тебя, не о любви печалятся – друзей хоронят. Сознавайся, что за беда?

Киллиан помедлил немного; слова не шли с языка.

– Я… я услышал, как яблоня поёт.

Дед длинно выдохнул, выпуская дым.

– Дела-а… А ведь я говорил Мэри: не пиши, болтушка, авось всё образуется… Ну, чему быть, того не миновать. Ты, парень, давно уехал, но родных краёв, думается мне, не забыл. Помнишь старый тис у реки?

Тотчас же призрак древнего-древнего дерева, склонённого над водой, возник перед внутренним взором. Ствол столь широкий, что его не обхватили бы и полтора десятка человек; крона, огромная, как холм; хвоя такая крупная и широкая, что она, скорее, похожа на листву, кроваво-алые ягоды с вишню величиной… И чёрный омут под склонёнными ветвями 

– Помню, – хрипло ответил Киллиан. – Самый старый тис в округе…

– А может, и во всей Ирландии, – вздохнул дед Малохайд. – Когда я был ещё помоложе тебя, сущим мальчишкой, тот тис почитали. Думали, может, что это сам Эо Росса, одно из великих деревьев. Говорят, тысячу лет назад тисовые леса покрывали всю округу, и кто входил под ядовитую сень – обратно не возвращался, будь то зверь или человек. Ну да в наше время старого тиса не боялись. Девки таскали ему мелкие подношения, бусы да венки, чтоб он помог суженого отыскать, а если кому дальняя дорога грозила – оставляли чашу вина и горсть зерна. Потом и про это позабыли. Только старухи вроде моей Блэнид изредка к нему захаживали.

Киллиан прикрыл глаза; воспоминание ускользало, не давалось. То ли тяжесть полотняного мешочка с зерном в руке, то ли букет садовых цветов с матушкиной клумбы – душные жёлтые лилии, привезённые из самого Дублина, вьющиеся розы, нежная лаванда…

– Я ведь тоже туда ходил?

– Бывало, – уклончиво ответил старик и затянулся. Продолжил не сразу: – Не один, кто б тебя одного пустил. Но Блэнид моя как по молодости к тису бегала, так и соседскую девчонку, Шону, подучила – та всё по Джону Уилану сохла, вот и таскала под дерево то бусы, то вино, а раз, вон, у отца своего книжку со срамными картинками утащила. Вот смеху-то было! – фыркнул он. – Да-а… Быстро дети растут. Шона к нам часто захаживала, иногда и тебя, непоседу, брала с собой до деревни прогуляться. Может, тогда вы и к тису заворачивали – кто знает? Да только однажды вернулся ты не с ней, а с фейри-щёголем, а она позади плелась и всё плакала, что, мол, не доглядела.

Дед умолк, резко оборвав себя, и как Киллиан ни упрашивал – не сказал больше о тисе ни слова. Видно, жалел, что вообще заговорил.

Ужин прошёл шумно, весело. Кушаний особых сготовить не успели, только жаркое из картошки с бараниной сделали, зато достали из подвала и копчёный окорок, и рыбу, и соленья, и варенья – всё, что было. Бренда с матерью пели на два голоса и наперебой расспрашивали о Дублине и о Фэй; раскрасневшаяся от сидра Лаут просила и её устроить к профессору, мол, она помогать не хуже сможет. Киллиан же, хоть едва пригубил из своей кружки, отвечал, как пьяный, невпопад, а в ушах у него звучала песня яблони:

Горе тебе, Эо Росса, горе!

Высохли корни старого тиса,

Скоро, скоро ему нас оставить…

«Что же ты не сказал мне, Айвор? – думал он. – Что же ты утаил?»

Спать лёг с тяжёлой головой, и снилась ему только чёрная-чёрная вода.

Вставали в деревне рано, с солнцем, однако же Киллиана, дорогого гостя, тревожить не стали. Когда он пробудился, то дом уже опустел – кто скотину ушёл на луг выгонять, кто в поле работал. Одна мать поджидала, вязала кружево в общей комнате, да дело не ладилось. Путалась нить, выскальзывал из пальцев крючок.

– Ты вчера сам не свой был, – тихо промолвила Мэри О’Флаэрти, не здороваясь даже. – Да и без ведра вернулся, Бренде пришлось за ним бегать… Песню яблони услышал?

– Услышал, – не стал отпираться Киллиан. – Ты ведь за этим и позвала меня, верно?

На столе ждал простой завтрак – кувшин молока, свежий, только утром испечённый хлеб да пара ломтей окорока. Но кусок в горло не лез.

– Я уж и сама не знаю, зачем, – вздохнула мать и отложила рукоделие; крючок, падая, зацепил солнечный луч и сверкнул. – Да только та песня мне покоя не давала. Я ведь помню, как тебя Айвор к нам привёл. Он-то был, что король из сказки – высокий, статный, с серебряным венцом в волосах. Ты – как утопленник, бледный, мокрый до нитки.

Она замолчала. Киллиан долго не знал, что ответить. Налил из кувшина молока, пригубил, отставил…

– И всё?

Мэри О’Флаэрти закусила губу.

– Не всё, – откликнулась еле слышно. – Я ведь виновата перед тобой, сыночек. Год не верила, что ты с реки вернулся, что б там Шона ни говорила, как бы ни винилась. А всё потому, что уходил ты голубоглазый, как Бренда – в меня, и в матушку мою… А когда вернулся, то глаза у тебя были зелёные – то цвета мха, то цвета молодой листвы на просвет.

В горле точно холодный ком застрял. Стало зябко.

Против собственной воли Киллиан вспомнил, как на него косились в деревне из-за статного фейри, который везде таскался следом: и в школу, и на речку, и в лавку, во всех детских каверзах сопровождал, отпуская замечания одно другого острее. Потом-то, конечно, привыкли… Как не привыкнуть, если Айвор почти с каждым успел дружбу завести – с кем в карты перекинуться, кому воды помочь донести, а с кем и яблок из чужого сада натащить. Но в первый год нелегко пришлось, многие друзья-приятели стали его стороной обходить.

– Я твой сын, – наконец произнёс Киллиан, не представляя, что ещё сказать.

В иных словах сквозила обида, в других – злость, а он не чувствовал ни того, ни другого, усталость только.

– Знаю, – кивнула мать. А потом – сорвалась с места, обняла его, прижимая вихрастую голову к груди. – Не сердись, кровиночка моя. Что было, то было – ушло без следа. Мы все тебя любим; здесь твой дом.

– Спасибо, – выдохнул он. И вывернулся, глядя снизу вверх: – Послушай, а Шона Уилан как поживает? Здорова?

Матушка потрепала его по волосам и ласково посмотрела.

– Здорова вполне. Если хочешь с ней перемолвиться словом, так иди сейчас. Заодно и сестру повидаешь.

Медлить Киллиан не стал – наскоро перекусил молоком с хлебом и отправился к Уиланам. Проходя через сад, свернул к яблоне. При свете дня она не пела, только вздыхала тихонько. Среди ветвей виднелось одно-единственное яблоко – наливное, золотисто-зелёное, полупрозрачное на солнце. И тут словно под руку что-то толкнуло: он потянулся и сорвал плод, и в ту же секунду листья опали, и яблоня осталась голая, чёрная, мёртвая.

Холодом она дышала, словно попала в сад прямиком из лютой зимы.

Яблоко тянуло руку вниз, точно чугунное. Киллиан отёр его краем плаща, нажал на кожицу ногтем – брызнул сок. В воздухе разлился медовый аромат, такой сладкий и будоражащий, что во рту защипало.

– Ты здесь побывала, белая госпожа? – негромко спросил Киллиан. Но никто не ответил, конечно, только ветер пролетел по саду, роняя яблоневые лепестки. – Если есть, что сказать, выходи, я от правды прятаться не стану.

Он подождал ещё немного в тишине, а потом сунул яблоко в карман и пошёл вниз по тропинке.

Уиланы встретили его приветливо, хотя из всей большой семьи дома оказался только старик Дойл с невесткой Шоной, маленькой, полной и рыжей, что твоё солнышко. Они забросали его вопросами о Фэй – не иначе, Бренда с утра забежала к соседям, разнесла сплетни – и усадили за стол. Дойл отлучился в погреб то ли за элем, то ли ещё за чем, а Шона осталась развлекать гостя.