Дэниэл Абрахам - Тень среди лета

– Я всегда делал так, как мне велели, мой мальчик. А в награду получал совсем не то, чего ждал. Ты не убийца. Я поэт. Чтобы всех спасти, одному из нас надо измениться.

– Мне пора, – сказал Ота, поднимаясь на ноги.

Хешай-кво принял позу прощания, по-родственному теплую.

Ота ответил тем же. По щекам поэта и по его собственным текли слезы.

– Вам лучше закрыть за мной, – сказал Ота.

– Потом, – отозвался Хешай. – Если вспомню.

Смрадный стылый воздух переулка словно пробудил его ото сна или вывел из полудремы. В небе сквозь клочья и пальцы облаков, прозрачные, как вуаль, сиял полумесяц. Ота шел с поднятой головой, но не мог сдержать слез, как ни стыдился. Сейчас он станет убийцей. Глядя на себя со стороны, он видел внутри тоску и дегтярно-черный ужас, который разнился со страхом лишь отсутствием сомнений. Как его братья смогут, когда придет пора, восстать друг против друга, хладнокровно, в трезвом рассудке поднять руку на человека?

Дом утех Амат Кяан сиял в ночи подобно другим заведениям этого рода. Звучали музыка, женский смех и проклятия игроков за столами. Богатства города перетекали из одних рук в другие, обращаясь в деньги и удовольствие. Ота знал: так будет не всегда. Он стоял посреди улицы и впитывал запахи, звуки, золотой свет и яркие вывески, радость и печаль веселого квартала. Завтра город изменится.

Стражник у двери узнал его.

– Бабушка хотела тебя видеть.

Ота словно со стороны смотрел, как его руки складываются в ответный жест, а губы – в обычную приятную улыбку.

– Где мне ее найти?

– На втором этаже, с девчонкой Вилсина.

Ота поблагодарил его и прошел внутрь. Общая комната не пустовала: несколько женщин ели и разговаривали за столами, а в нише стояла полуголая черноволосая девушка, оборачивая вокруг груди полоску полупрозрачного шелка с видом торговки, придающей товарный вид треске. Ота окинул взглядом широкую грубо сколоченную лестницу в покой Амат Кяан, к Лиат. На втором этаже было заперто. Он отвернулся и тихо поскребся в дверь другой комнаты, за которой при нем скрылась Мадж в ту ночь, когда они разговаривали.

Дверь приоткрылась, в проеме возникло лицо островитянки. Ее щеки были румяными, глаза лихорадочно блестели. Ота придвинулся ближе к ней.

– Прошу, нам надо поговорить!

Мадж подозрительно прищурилась, но через миг отступила назад, и Ота вошел в комнату и закрыл за собой. Мадж стояла, выпятив грудь и вздернув подбородок, словно ребенок перед дракой. Единственная лампа на столе освещала ее кровать, ручной ткацкий станок и кипу платья в ожидании стирки. В углу валялась опрокинутая винная пиала. Мадж была пьяна. Ота быстро это понял и счел, что так даже лучше.

– Мадж-тя, – сказал он. – Прости, но мне нужна твоя помощь. А я смогу удружить тебе.

– Я здесь жить, – ответила она. – А не работай. Я не из таких девиц. Уходи.

– Нет-нет, – поправился Ота. – Я пришел не за этим. Мадж, я могу сделать так, что твоя месть совершится нынче же ночью. Человек, который повелевает андатом. Тот, который отнял твое дитя. Я могу отвести тебя к нему.

Мадж нахмурилась и медленно покачала головой, не сводя глаз с Оты. Он тихо и быстро, в самых простых словах и немногих позах объяснил, что гальты служили орудием Бессемянному, что Хешай им управляет, и что он, Ота, может отвести ее к поэту, если они уйдут без промедления. Она как будто оттаяла и смотрела с некоторой надеждой.

– Но потом, – добавил он, – ты должна позволить мне отвезти тебя домой. Я подготовил корабль. Он отплывает на рассвете.

– Я спросить бабушка, – сказала Мадж и направилась к двери. Ота преградил ей путь.

– Нет. Ей нельзя об этом знать. Она хочет наказать гальтов, а не поэта. Если ты ей расскажешь, тебе придется пойти с ней. Придется выступать перед хаем и ждать, что он решит. А я могу дать тебе отомстить сегодня. Но тогда ты должна будешь уйти от Амат и не видеть хая. Таково мое условие.

– Думать, я дура? Почему я должна верить? Зачем тебе это?

– Ты не дура. И мне можно верить, потому, что я могу исполнить твои желания: покончить с неизвестностью, отомстить и вернуться домой. Я делаю это затем, чтобы другие женщины не пострадали, как ты, и чтобы тварь, причинившая тебе зло, исчезла из мира.

«Затем, чтобы спасти Маати и Лиат. И Хешая. Затем, что это ужасно и вместе с тем правильно. И затем, чтобы наконец увезти тебя из этого дома».

Бледные полные губы Мадж дрогнули в полуулыбке.

– Ты кто, – спросила она, – человек или дух?

Ота принял позу недоумения. Мадж протянула руку и коснулась его, словно чтобы удостовериться в его телесности.

– Если ты человек, я уставать от обманов. Ты врать мне, и я убить тебя этими зубами. Если ты дух, может быть, тот, о ком я молить.

– Если ты молилась об этом, – сказал Ота, – значит, я ответ на твои молитвы. Только собирайся побыстрее. Нам пора, и обратно мы не вернемся.

На миг она заколебалась, но потом в ее глазах вспыхнул гнев, который Ота видел раньше – гнев с отчаянием. Его-то он и ждал, на него и рассчитывал. Мадж оглядела свою комнатушку, подобрала что-то вроде недотканного полотенца и сплюнула на пол.

– Больше ничто здесь не хотеть, – произнесла Мадж. – Ты вести меня сейчас. Показывай. Если не так, как сказал, я убить тебя. Ты не верить?

– Нет, – ответил он. – Верю.

Отвлечь стражника оказалось нетрудно – надо было только отослать его наверх поговорить с Амат. Да и охрана здесь стояла для защиты, а не против побега. За четыре-пять вздохов Ота вывел Мадж наружу. Еще дюжина – и они исчезли, скрылись в лабиринте улочек и подворотен веселого квартала.

Мадж держалась как можно ближе к Оте. Когда они проходили под уличными фонарями или факелами, он мельком поглядывал на нее, ошалевшую от свободы и жаркого гнева. Нужный им переулок был пуст. Ота толкнул дверь. Не заперта.

Маати шагнул за порог дома поэта. Ноги у него гудели, голова – еще больше. В доме было тихо, темно и холодно. Лишь единственный огонек ночной свечи стоял, как часовой, внутри стеклянного колпака. Свеча прогорела больше, чем наполовину, а значит, ночь была больше чем наполовину изжита. Маати рухнул на диван с вышитым покрывалом и с головой укрылся тяжелой тканью. Он обошел все чайные, расспросил всех знакомых, но Ота-кво точно канул в туманы пристани, превратился в воспоминание. Каждый шаг стал для Маати долгим странствием, каждая пядь лунной дуги вмещала целую жизнь. Свернувшись под покрывалом, Маати думал, что быстро заснет, но желтый свет отвлекал его, будил, едва он прощался с прошедшим днем. Маати завозился, и платье сбилось комом под ребрами. Казалось, прошло полночи, прежде чем он сдался и сел. Импровизированное одеяло свалилось на пол. Однако на ночной свече было все так же меньше трех четвертей.