Юлия Зонис - Дети богов

— Охти болезный. Ну пойди, к церкви пойди, там подадут копеечку. Хлебушка себе купишь.

Я мрачно сглотнул слюну и ретировался. Хотелось жрать. Хотелось завалиться на солнечное крыльцо и долго лежать, не двигаясь, прислушиваясь к голосам ярмарки. Однако невидимая нитка в моих руках подергивалась — будто вязальщица на том конце напоминала, что мне следует торопиться.

За площадью сделалось потише. Пошли сонные переулочки, больше луж, пооблезлей краска на стенах. Из окошек на меня пялились мутноглазые бабки — тоже вылезли порадоваться первому теплу. Где-то редко и беззлобно гавкала собака.

На воротах, перед которыми я остановился, имелась латунная табличка. Табличка гласина: «Дом коллежского ассесора Нечаева И. М.» Из-за забора тянулись к белесому небу голые ветки яблонь. Я прошел чуть дальше и толкнул калитку. Она подалась со скрипом, и я заглянул в сад.

Тот же снег, комья земли, сухой малинник. На покосившемся крыльце дома большая черная собака чесала задней лапой за ухом. Увидев меня, собака решительно развернулась и побрела с крыльца туда, откуда доносился равномерный скрип. Я вошел, прикрыл за собой калитку — и только тут заметил привязанные к ветке яблони качели. Простая веревка с доской. На доске, не доставая до земли ногами, сидел мальчишка лет восьми. Бледное лицо. Темные волосы. На носу — бледная россыпь веснушек. Серые глаза. Под глазами — синеватые круги, как от бессонницы или болезни. Он медленно раскачивался, и каждый раз, когда доска уходила вверх, ветка яблони отвечала брюзгливым скрипом. Ничем не примечательный пацан, в завернутых до колен матерчатых штанах и рубашке с расстегнутым воротом. И все же при взгляде на него меня пробрало холодком. Игрушечная сабля, та, что все нормальные человеческие мальчишки таскают за поясом, висела у пацана за спиной. Из-за левого плеча знакомо торчала рукоятка.

Мальчик заметил меня и перестал раскачиваться. Открыл рот — но тут неподалеку стукнула ставня. Я, как дурак, заговорщицки приложил палец к губам и нырнул в кусты сирени. Из окна прокричали: «Илюша, а ну ступай в дом! Простудишься!»

Илюша. Илья. Элиягу. А что, ему подходит.

Мальчишка крикнул, не оборачиваясь: «Я сейчас!» и спрыгнул с качелей. Глаз он с меня не спускал, и снова мне стало не по себе: очень пристальный для ребенка взгляд. Очень внимательный. Вот протянет руку к торчащей за плечом рукояти, и окажется не дерево вовсе, а серебро.

Сабельку свою он пока, впрочем, не трогал, а подошел к кустам и молча на меня уставился. И я сообразил, что совершенно не знаю, что ему сказать. Во-первых, я вообще не умею с детьми разговаривать. Во-вторых, не брякнешь же: «Мальчик, ты вырастешь колдуном и убийцей, а потом попадешь в Царство Мертвых — откуда, между прочим, будешь меня, разбойника одноглазого, спасать, — и поэтому идем сейчас со мной»? Взгляд мальчишки становился все более недружелюбным. Собравшись с духом, я неуверенно улыбнулся и выдал:

— Ну, привет, Илия-пророк.

— Я не пророк, — спокойно ответил мальчик.

— Вырастешь — будешь пророком, — щедро посулил я. — А еще поэтом и чародеем.

Убийцу я все же решил не поминать.

— Я не вырасту, — так же спокойно ответил пацан.

Я обалдело мотнул башкой. С восьмилетним Иаменом общаться, оказывается, ничуть не приятней, чем со взрослой версией.

— Почему это не вырастешь?

— Я болен, — сказал мальчик. — Вы зачем пришли?

— Я зачем пришел…. Я пришел за тобой.

— Вы от мамы?

Я вздрогнул — и только потом сообразил, как выгляжу. Страшный бородатый чувак в рванине. Ну да. Самый тот посланец из дурдома.

— Ага, от мамы.

— Она опять убежала?

— Опять.

Что за Фенрир — иду на поводу у этого шкета. С другой стороны, может, оно и к лучшему? Будто в подтверждение моих мыслей, пацан протянул мне маленькую ладошку.

— А?

— Пошли.

Я взял его за руку. Рука была тощей и очень холодной.

— Куртку хоть надень.

— Спасибо, мне не холодно.

— А что твои?

Я кивнул на дом. Он передернул плечами.

— Ничего. Мы ведь скоро вернемся?

Хороший вопрос. Мальчик поднял голову и посмотрел на меня. В глазах его отражалась небесная голубизна, по щекам бегали солнечные пятна и тени от веток. И мне на секунду показалось…

— Я уже видел тебя, — сказал я.

И мысленно добавил: ночью, в Будапеште, на крыше. Он нахмурился, может быть, вспоминая, а потом сказал тоном приказа:

— Отведите меня к маме.

Куда-то подевалось все карамельное веселье городка. Небо подернуло тучами. Померкли лужи, ветки осин торчали редко и голо. Похолодало так резко, что даже маленький упрямец рядом со мной не мог больше крепиться. Пальцы его в моей руке задрожали, зубы клацали. А у меня, как назло, опять ничего теплого с собой не имелось.

— Я же говорил — надень куртку. Или пальто, что у тебя там…

— Мне. Не. Холодно.

— Ага. Вижу.

Я понятия не имел, сколько на еще предстоит идти. Невидимая нить в моей руке тянула упрямо и мерно, но очень медленно.

Из переулка вывалился какой-то мужик: то ли мастеровой, то ли подгулявший на ярмарке купчик. На нем был длинный пиджак с потертыми лацканами. Недолго думая, я велел мальчишке: «Стой здесь» и подошел к пьяному. Тот мутно уставился на меня.

— Ты чего, а?

— Пиджак снимай, — тихо, но убедительно сказал я.

— Нет, ты чего? Ты чего сейчас такое…

Я без размаха съездил ему в челюсть. Подхватил осевшего, содрал с него пиджак и усадил свою отключившуюся жертву у забора. Ничего, ему прохладиться полезно.

Мальчишка, к моему удивлению, не убежал и на помощь звать не стал. Я протянул ему пиджак.

— Я не хочу. Он грязный.

— Он грязный. А ты, если замерзнешь, будешь дохлый.

— Наденьте вы, вы тоже без пальто.

— Я переживу.

Он посмотрел на меня снизу вверх еще несколько долгих секунд и все-таки натянул пиджак — и стал смахивать то ли на Оливера Твиста, то ли на Гавроша. Горбатенького такого Гавроша с сабельной рукояткой под пиджаком. Я снова взял его за руку и потянул вперед. После минутного молчания пацан негромко спросил:

— Вы с мамой любовники?

Ну все, приехали.

— Еще чего.

— Нет?

— Нет.

Он еще помолчал. Потом заговорил:

— Когда я был маленький…

А сейчас ты, значит, большой.

— Года три назад. Мама меня украла. У нее был любовник. Священник. Они меня заперли в комнате и читали молитвы. Говорили, что хотят изгнать из меня злого духа. Мама просила мне хотя бы молока дать, но священник не разрешал, говорил, что этим она питает дьявола. Что у меня должны кончится силы, и тогда дьявол изойдет.