Марина Дяченко - Шрам

Мор явился ему, открывшись глазам, обретя лицо и форму; умирающий человек был окутан, опутан, обласкан отвратительными чёрными пальцами, они нежили его, потирали и поглаживали, и движения их подчинялись тому сложному порядку, которому подчиняются многочисленные ноги паука, обхаживающего муху.

Луаян попятился, отходя прочь; двор и улица, каждый дом полны были Мора, чёрных сгустков и подёргивающихся отростков, из каждой щели смотрели белесые глаза, полные тянущей, гнойной, застывшей ненависти — равнодушной и одновременно алчной, ненасытной. Чёрные пальцы холили мертвецов, ощупывали перекошенные лица, залезали в полуоткрытые рты, бесстыдно изучали распростёртые тела мужчин и женщин, Луаяну казалось, что он слышит шорох раздвигаемой одежды и оглаживаемой кожи, что воздух вокруг сгущается, наливаясь всепобеждающим желанием смерти и жаждой убивать…

Покачиваясь, как пьяный, он добрался до городских ворот. Мертвецы лежали здесь грудой, и над ними колыхались, как трава, чёрные пальцы Мора.

Ворота, тяжёлые городские ворота оказались выломанными, снесёнными с петель; за ними виднелись дорога и поле, ровные, унылые, и то здесь, то там шевелились под ветром бесформенные кучи тряпья.

Луаян повернулся к городу лицом.

Светлое небо… Орлан, учитель мой, помоги мне. Ларт Легиар, тебе удалось однажды, я сберёг твой медальон, помоги мне… Скиталец, где бы ты ни был, кто бы ты ни был, но если можешь — помоги мне, вы же видите сами… как я слаб.

Он закрыл глаза. Потом вскинул голову, воздел руки и посмотрел на город — обиталище Чёрного Мора.

…Почему так жарко? Но ведь полдень, солнце в зените, и камни кажутся белыми, как сахар… А из колодца тянет прохладой, и там, во влажной сумрачной глубине, живёт ещё один мальчик — тот, что отражается в круглом зеркале воды. Ох, как заломит зубы от первого глотка, а ведро уже плюхается о воду всем своим жестяным телом, и звук этот усиливает жажду…

(ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ МНЕ, ВЕЛЮ И ПРИЗЫВАЮ, ВЫРЫВАЮ ИЗ ЖИВЫХ, ВЫРЫВАЮ ИЗ МЁРТВЫХ, ИЗ РАЗИНУТЫХ РТОВ, ИЗ ПУСТЫХ ГЛАЗНИЦ, ИЗ НОЗДРЕЙ, ИЗ ВЕН, ИЗ МЯСА И ТКАНЕЙ, ИЗ КОСТЕЙ, ИЗ ВОЛОС… ВЫРЫВАЮ, КАК ВЫРЫВАЮТ КОРНЕВИЩЕ, КАК СКОБУ, КАК УГНЕЗДИВШУЮСЯ В ПЛОТИ СТРЕЛУ, ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ МНЕ, ПРИКАЗЫВАЮ)

…Ведро тонет, погружаясь всё глубже, наполняет водой своё чуть проржавевшее нутро, и вот уже можно тянуть, но ворот такой тяжёлый… Никогда он не был таким, отнимаются руки, сами собой сжимаются зубы, а ведро едва оторвалось от воды, и звонко падают роняемые им капли…

(ПРИКАЗЫВАЮ И ПРИЗЫВАЮ, ИЗГОНЯЮ С УЛИЦ, ИЗГОНЯЮ ИЗ ВОДЫ, ИЗГОНЯЮ ИЗ ВЕТРА, ИЗ ОЧАГОВ, ИЗ ДЫР, ИЗ ЩЕЛЕЙ… ХВАТИТ. ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ МНЕ, КЛАДУ ТЕБЕ ПРЕДЕЛ)

…И вот ведро всё выше, но хватит ли сил, а солнце палит, и так хочется напиться… Ведро тяжело качается, и звук падающих капель становится всё тоньше…

Белесые глаза, лоснящиеся пальцы, ласкающие мертвецов. Тёмный, шевелящийся клубок, сгусток. Разрытый холм.

…Пить, я хочу пить, небо, не позволь моим рукам выпустить ворот, не позволь ведру оборваться, я так устал…

(ЗАГОНЯЮ ТЕБЯ, ОТКУДА ПРИШЁЛ. ЗАГОНЯЮ ВГЛУБЬ, В РАЗРЫТЫЕ НЕДРА, КУДА НЕ ДОСТАНЕТ НИ ЗАСТУП, НИ ЧУЖАЯ ВОЛЯ. ЗАГОНЯЮ, ЗАКЛИНАЮ, ЗАМЫКАЮ. НЕТ ТЕБЕ МЕСТА НА ПОВЕРХНОСТИ ЗЕМЛИ, НЕТ ТВОЕЙ ВЛАСТИ НАД ЖИВЫМИ. ЗАКРЫВАЮ СОБОЙ И ОСТАЮСЬ СТРАЖЕМ. НАВЕЧНО)

…Какие горячие камни, какая буйная трава, и в ушах звенит от голоса цикад… А вода, оказывается, сладкая. Сладкая и густая, как мёд, и течёт по подбородку, по груди, по ногам, проливается на растрескавшуюся землю… И солнце в зените… Солнце.

Вечером, когда всё живое в городе робко завозилось, выглядывая из нор и спрашивая себя, надолго ли поблажка, когда больным стало настолько легче, что любящие их сиделки с ввалившимися глазами дали, наконец, волю слезам, когда невесть откуда явились собаки, когда над улицами захлопали крыльями вороны, запоздало слетающиеся на пир — тогда Эгерт и Тория с декановым фонарём нашли его.

Луаян лежал на вершине разрытого кургана, будто накрывая его своим телом. Эгерт посмотрел ему в лицо — и не дал Тории даже взглянуть.

…А на следующий день вернулся мороз, и надо было спешить, пока земля не промёрзла.

Эгерт и Тория похоронили Луаяна на холме, неподалёку от могилы Первого Прорицателя; Эгерт хотел оставить ему и золотой медальон, но Тория, в один день разучившаяся плакать, остановила его: оставлять Амулет в могиле — значит тревожить могилу… Вдвоём они свершили над телом все полагающиеся обряды, и никто не помешал им, хотя бургомистр, невесть откуда явившийся уцелевший бургомистр строго-настрого повелел хоронить все жертвы мора в одном только месте — в разрытом кургане.

Тория, которой невмоготу было сразу поверить в свою утрату, не смогла войти в отцовский кабинет — вошёл Эгерт. Среди раскрытых книг и догоревших свечей в полном порядке оказалась только деканова рукопись, тяжёлая, объёмистая, так и не законченная рукопись, к которой прилагался чёткий перечень готовых разделов, фрагментов и набросков, а с ним и подробные планы ещё не написанных глав. Ни письма, ни записки — только рукопись, словно завещание, и Амулет Прорицателя, будто наследство.

Выслушав Солля, Тория попыталась улыбнуться:

— Он… стал-таки великим магом. Да? В этой рукописи… теперь… должна быть глава… Правда? Надо… Закончить…

И сразу, без перехода:

— Эгерт, поклянись, что ты никогда не умрёшь.

Город не сразу поверил своему счастью. Похоронные команды спешно предавали погибших земле, больные возвращались к жизни; потери были велики, но и уцелевших оказалось немало — всё ещё прячась по щелям, они опасливо переспрашивали друг у друга: что же с временами, окончились они или нет?

Миновал день без новых жертв, потом ещё день, потом ещё; обречённые уже люди поднимались на ноги, и за целую неделю в городе не умерло ни одного человека. Живых и мёртвых разделили горы земли, свезённой к разрытому холму — в те дни он стал выше, начинённый сотнями тел. Улицы, освобождённые от трупов, оставались разорёнными и страшными — но оставшиеся в живых горожане уже догадались, что Мор миновал окончательно.

Ещё не все погибшие перекочевали из пустых домов и переулков в предназначенный всем им ров, когда город взорвался фейерверком.

Никто из тех, кто вывалил тогда на улицы и площади, не знал ещё подобных праздников. Незнакомые люди обнимались и плакали друг у друга на плечах, плакали от радости внезапно подаренной жизни, той сладкой жизни, с которой многие уж было распростились. Вчерашние смертники, они пьянели от одного только сознания, что завтра будет новый день, а за ним ещё, и придёт весна, и родятся дети… Смеющиеся женщины в растерзанной одежде радостно давали насладиться своей любовью — а любили они всех на свете, даже калек и нищих, и бродяг, и стражников, юнцов и стариков. Четырнадцатилетние мальчишки становились мужчинами прямо на улице, а потом их счастливые избранницы, заливисто хохоча, терялись в толпе. Неистовый, сумасшедший праздник обезумевших от счастья людей обернулся ещё несколькими смертями — кто-то утонул в канале, кого-то задавили в толпе; смерти прошли незамеченными, потому что в те дни на улицах города верили в бессмертие.