Сергей Алексеев - Сокровища Валькирии: Звёздные раны

Однако самой важной переменой было то, что не передавали больше песню «Надежда», с давних пор ставшую талисманом в мерзкую пору нелётной погоды.

На Астроблему, судя по расписанию, теперь ничто не летало — специальная авиаэскадрилия прекратила своё существование вместе с городом и последним вылетевшим из Звёздной Раны человеком. А по праву капитана тонущего судна им был Насадный.

Все эти годы мёртвый город стоял без какой-либо охраны, хотя было оставлено много техники и материальных ценностей — вывозить себе дороже. Полагали, что в глухой, незаселённой тундре (ближайшая фактория в семидесяти верстах) воровать просто некому; талабайцы хоть и испорчены цивилизацией, «огненной водой» и колхозной жизнью, однако же в тундре чужого не возьмут, если только это не спирт. Для академика город не умер, а как бы временно опустел, законсервировался до следующего поколения, впал в спячку, чтобы потом проснуться и вновь стать молодым. Покидая его, Святослав Людвигович сам проверил, не осталось ли воды в отопительных системах жилых домов и зданиях строящегося комбината, все ли окна заделаны жестяными щитами, дабы сохранить стекла от ветров, закрыты ли двери подъездов, а самое главное, подметены ли улицы, после скороспешного, массового отъезда жителей, когда швыряли на землю всё, что не нужно или не утолкать в самолёт.

Он не мог предположить, что бережёт своё детище для каких-то братьев Беленьких, которые купили его с потрохами и теперь там хозяйничают. Если бы не цель, с которой они пробирались на Таймыр, академик явился бы в астроблему открыто и устроил спрос. Однако сейчас приходилось таиться, прятаться, скрываться под чужой фамилией. Ещё в Пулково, ка только вышли из такси, Дара открыла сумочку и подала Святославу Людвиговичу новый паспорт:

— Мы - муж и жена, — заявила она. — Летим в Латангу к родственникам. Запомни свое новое имя.

Академик взглянул на документ пустыми глазами и сразу же понял, что никогда не сможет запомнить его, а тем более отзываться, если окликнут. Он никак не мог забыть сцену прощания Дары и Мамонта в его доме, и потому даже формальные отношения вызывали тогда у Насадного резкое неприятие. У академика сложилось полное впечатление, что на его глазах по неизвестной причине расстаются два влюбленных человека, неспособные жить друг без друга.

Водрузив на шею академика амулет с некой монорайской солью, Дара подошла к своему спутнику, обняла и уткнулась лицом в грудь.

— Мне было хорошо с тобой, милый. — Сказала со слезами в голосе. — Буду всю оставшуюся жизнь помнить каждый день прожитый вместе.

— Трудно вот так сразу отвыкнуть, — произнес человек, называющий себя Странником. — Мне будет не хватать тебя. Кто теперь прикроет меня в дороге?

— Ещё не поздно отказаться, ты сам выбрал путь и всё в твоей воле.

— Ты же знаешь, нельзя отказаться.

— Знаю.

У академика было ощущение, что Мамонт уходит куда-то на смерть, на какую-то добровольную казнь. В его тогдашнем представлении столь нежное, трепетное прощание не могло иметь никакой иной подоплёки, и хотелось через собственное отношение к этой женщине крикнуть: "Безумцы! Что вы делаете?!"Он ещё не подозревал, что между мужчиной и женщиной могут существовать не только брачные, а другие отношения, и воспринимал всё по-житейски. И когда Мамонт ушёл, Насадный сдёрнул с вешалки плащи, бросил в руки Дары.

— Иди и догони его! Иди же, иди, жалеть будешь! 

Она была грустной, но тут рассмеялась.

— Почему? Я никогда ни о чём не жалею.

— Но вы же по-живому резали.

— Пожалуй ты прав. По-живому, — согласилась Дара. — Это естественно. Несколько лет мы были вместе, почти неразлучны, но только я получила другой урок.

— Урок? Что это значит? Какой к чёрту урок, если ты его любишь?

Реакция последовала совсем неожиданная: она вновь стала грустной, хотя в уголках губ ещё жила улыбка.

— Это слово совсем не подходит к нашим отношениям. Я его не любила. Никогда.

— В таком случае я ничего не понимаю в женщинах, — заключил академик.

— Думаю, понимаешь, — заметила она и кокетливо усмехнулась. — Помню как ты смотрел на меня в Латанге. Но это к нам с Мамонтом не относится. Я служила ему и ничего больше, как и тебе буду служить.

— Мне? Зачем мне служить? — опешил Насадный.

— Таков мой урок. Я — Дара. Без меня ты ничего не можешь сделать, соприкоснувшись с миром кощеев.

Чтобы не выглядеть растерянным и бестолковым, академик решил не задавать лишних вопросов с трудом принимая условия какой-то авантюрной, неподвластной его логике игры, и всё таки иногда не выдерживал.

В аэропорту Пулково Дара вручила новый паспорт и внезапно ошарашила жёсткой и безапелляционной командой:

— Всё время держись строго за моей спиной. В твою сумку я положила автомат и боеприпасы. Нужно пройти спецконтроль.

— Зачем нам нужен автомат? — тупо спросил он. — Ты собираешься отстреливаться от кого-то?

— Это твоё оружие, и отстреливаться будешь ты. В случае, если меня не будет рядом.

Её непререкаемый тон, с одной стороны, нравился Насадному — Дара знала, что делала, и до Латанги они долетели без всяких приключений, протащив оружие через два спецконтроля; с другой — академик постоянно ощущал уязвлённое самолюбие и ущемлённую собственную волю. Пока совершали перелёты и пересадки, она казалась жёсткой, отстранённой и говорила мало, лишь дежурные фразы-команды, и поймать её взгляд было совершенно невозможно. В самолёте от Красноярска ему показалось, что Дара на минуту задремала, и Насадный, не скрываясь, стал рассматривать её лицо, вспоминая первую встречу в Латанге и произнесённое сокровенное — тс-с-с…

— Не отвлекай меня, — металлическим голосом проговорила она, не поднимая век. — Отвернись и смотри в иллюминатор.

Он отвернулся и не смотрел до самого конца пути… В латангском аэровокзале Дара оставила его с сумками, а сама скрылась за зелёной занавесью, разделяющей здание надвое. И в тот же миг он почувствовал свою беззащитность. Словно голый стоял среди толчеи! И каждый мог оскорбить, обидеть, отнять вещи или сделать какую-нибудь гадость. Он противился этому незнаемому раньше ощущению и ничего не мог поделать с собой, пока она не вернулась.

— Твой город погиб, — сказала Дара. — Потому что полностью находится во власти кощеев. Они контролируют всякий доступ к нему, и без их ведома попасть туда очень трудно. Но возможно. Займи освободившееся место, сядь и жди меня. Я пойду искать пути.

Он не хотел, чтобы его город погиб, ибо однажды, когда только начинал разведку алмазов, ему выпало побывать в настоящем мёртвом городе — в Нордвике. И впечатление осталось ужасное: тлен, дух мертвечины проник в душу и много дней не выветривался, как едкий, вездесущий дым. Во время войны в шахтах бухты добывали коксующийся каменный уголь, которым загружались американские и английские суда, привозившие в СССР боевую технику и продукты. Он был настолько ценным, что его везли через моря и океаны, невзирая на немецкие субмарины; а чтобы добывать, выстроили город с двух— и трёхэтажными домами, магазинами, булыжными мостовыми, от шахт до причала проложили железную дорогу, по которой ходили настоящие паровозы. Нордвик прожил до сорок шестого и умер вместе с шахтами. Вернее, шахты ещё использовались для хранения мобзапаса продуктов на весь азиатский Заполярный круг, и люди жили — кладовщики и охрана. И всё-таки брошенный город умер и разлагался, словно не прибранный, не захороненный труп, смердил, пугал пустыми глазницами окон, вечным, несмолкаемо-скорбным скрипом, тяжкими вздохами сквозняков, вырывающихся из дверных проёмов, разинутых, как беззубые старческие рты. Даже на пустынных, заброшенных кладбищах не бывает так печально и жутко, поскольку там есть покой и горделивое молчание могил под крестами или камнями, там нет ни вида, ни запаха тлена, ибо землю уже отчистила и отстирала природа — трава, мхи, молодые побеги деревьев, особенно бурно растущие над прахом. Здесь же этот мёртвый город, как великий и неприкаянный грешник, продолжал шевелиться, трястись и скрипеть костями, издавать заунывный, тоскующий вой, и более всего почему-то поражало воображение, когда оставшиеся редкие стёкла кровянели от отблесков заходящего солнца, словно ненавидящие весь мир глаза, и вдруг ни с того ни с сего в полной тишине и безветрии раздавался протяжный шелестящий звук, как предсмертный стон, и вмиг растворялись остатки окон, двери и вылетали густые столбы пыли, бумага, лохмотья перепревшего тряпья и прочий лёгкий мусор. То ли рушились перекрытия, выдавливая содержимое дома, то ли уж действительно нечистая сила выметала следы человеческого существования и долго потом носила, кружила в воздухе, и длинные ленты сорванных обоев, склеенных из цветных картинок из американских, английских и советских журналов, плавали, словно хвостатые змеи.