Эндрю Николл - Добрый мэр

Тибо быстро отвернулся, достал из ящика стола чековую книжку и вышел из кабинета на черную лестницу. Чтобы добраться до кабинета секретаря суда, понадобилось несколько минут: сначала подняться на этаж планового отдела, потом пройти по коридору, который тянется, словно хрящик сквозь отбивную, соединяя разные здания, мимо мансард и пожарных лестниц, пока не упирается в баррикаду из составленных один на другой стульев и батарею банок с зеленой краской в муниципальном здании на другой стороне площади. Тибо открыл последнюю дверь и подошел к кабинету с табличкой «Г. Ангстрем, секретарь суда». Он не стал стучать. Казалось, стучать в дверь вдруг стало немодно.

Господин Ангстрем ел бутерброд с вареным яйцом и читал газету. Кабинет у него был небольшой и имел странную форму, поскольку находился под самой крышей. Окно выходило в темный двор суда, где по стенам, словно стремящиеся к свету лианы, ползли, стараясь обогнать друг друга, водосточные трубы. Когда Тибо распахнул дверь, она ударилась о стол господина Ангстрема.

— О, прошу прощения, — сказал Тибо, и, поскольку господин Ангстрем ничего ему не ответил, продолжил: — Послушайте, у меня есть один приятель, и у него возникла небольшая проблема. Получил штраф. Мне бы хотелось уладить это дело.

Господин Ангстрем проглотил огромный кусок бутерброда с яйцом.

— Имя?

— Стопак. Гектор Стопак.

— С Приканальной улицы?

— Он самый.

— Все будет улажено, господин мэр.

— Штраф — тысяча восемьсот марок.

— Не беспокойтесь, господин мэр.

— Что вы хотите этим сказать?

Ангстрем заговорщически подмигнул.

— Считайте, что все уже улажено.

Тибо хлопнул о стол чековой книжкой — получился звук, похожий на выстрел стартового пистолета — и принялся яростно строчить. Господин Ангстрем беспокойно выпрямился.

— Я выписываю этот чек на счет Городского Совета. Полагаю, он будет обналичен.

Пока господин Ангстрем расписывался в получении, Тибо сердито поглядывал на него через стол. Потом взял расписку и положил ее в бумажник.

— Можете искать себе другую работу, господин Ангстрем!

И Тибо вышел из кабинета, хлопнув дверью.

Во второй половине дня, когда он сидел и смотрел, как вокруг купола собора сгущаются тучи, Агата трижды стучалась в его дверь. Каждый раз он говорил: «Уходите». В последний раз он услышал, что она плачет.

~~~

Тибо сидел неподвижно, положив ноги на стол и обхватив затылок руками, пока его мышцы не окаменели, словно бетон, и думал о том, что он сделал и во что ему это обойдется. Он мог бы купить Агату и распоряжаться ею, как собственник, потребовать от нее чего угодно. Но он любил ее — и платой за это была невозможность ею обладать. Он мог бы не платить штраф за Гектора, мог бы пройтись до Приканальной улицы в дорогом костюме и начищенных ботинках, гладко выбритый и благоухающий одеколоном, и посмотреть, как констебли уводят его в тюрьму. Но это огорчило бы Агату. Поэтому он выбрал худший вариант — расстался с деньгами только ради того, чтобы Гектор Стопак мог любить ее этой ночью, и следующей, и много ночей после. А она будет думать, что он, Тибо, «уладил» это дело, что он такой же, как все, такой же, как Ангстрем. «И все-таки не все одинаковы. Я не такой, как все». Эта мысль была его единственным утешением.

Пока Тибо сидел по одну сторону двери и бормотал себе под нос, по другую сторону сидела Агата с красными от слез глазами. «Дом — это там, куда тебя не могут не впустить». Те самые слова, которые в бабушкиных устах были утешением, обещанием того, что ее никогда не отвергнут, те самые слова, которые звучали для нее приговором, когда она думала об очередной ночи на Александровской улице, теперь звучали угрозой. Дом — это там, куда тебя не могут не впустить. Она не могла не впустить домой Гектора — а ведь именно этого, внезапно поняла она, ей хочется больше всего.

В пять часов Агата все еще сидела за столом. Она была все там же в половине шестого. Когда часы на соборе пробили шесть, она смогла заставить себя надеть плащ, но осталась в кабинете — присела у двери на край столика, рядом с кофейной машиной. Двигаться не хотелось.

— Дом — это там, куда тебя не могут не впустить, — сказала она вслух. — Но это даже не мой дом. Это его дом. И я не могу его не впустить. Я не могу запретить ему приходить домой.

Наконец она вышла из Ратуши и поехала на Приканальную, забравшись на верхнюю площадку трамвая. Дул холодный ветер. Агата сидела, засунув руки в карманы и подняв воротник плаща, и думала, что скажет ему, что сможет сказать, чтобы он не думал о деньгах. И еще она думала о том, что может сделать. Кое-что она могла бы сделать, но после этого он снова спросит о деньгах, а денег нет. Он выйдет из себя, и она будет в этом виновата. Она будет виновата, и он будет в ярости.

Трамвай накренился, поворачивая с набережной. Зазвенел колокольчик. Кондуктор высунулся из задней двери и прокричал: «Зеленый мост!» Впереди, с правой стороны дороги, словно фонари чумного патруля, мерцали огни «Трех корон», мутные, желтые, унылые. Дверь распахнулась, выпустив на улицу бренчание разбитого пианино, и из таверны вышел Гектор. Трамвай медленно проехал мимо. Агата повернула голову и посмотрела, как он укрывает рукой от ветра спичку и закуривает. Вспыхнул отставший кусочек табака, Гектор отбросил его щелчком пальца. Рядом с ним была женщина, тощая женщина с короткой стрижкой и крикливым макияжем. Она запрокинула голову. Агата увидела, как она открывает рот и смеется, а потом присасывается к Гектору в пародии на поцелуй. Трамвай ехал очень медленно. Гектор сунул руку в карман и что-то дал женщине. Деньги. Та снова засмеялась. Агата видела, как они побежали к каменной лестнице, ведущей к проходу под мостом, к арке, под которой было темно и сухо. Трамвай повернул на Литейную.

~~~

Агата сошла с трамвая, чувствуя себя усталой и внезапно постаревшей, и пошла к туннелю, ведущему на Приканальную улицу. Последний фонарь на Литейной улице остался позади, первый фонарь на Приканальной был далеко впереди. Она смотрела на него, входя во мрак туннеля. В солнечные летние дни, когда Агата была счастлива (а она бывала счастлива даже на Приканальной улице), она проходила по туннелю быстрыми шагами, радуясь плеску воды и крокодилово-зеленым брызгам, искорками взлетающим к сводчатому потолку. Но этим вечером тротуар превратился в чернильное пятно, густо текущее в сторону далекой улицы, к бледному огоньку первого фонаря. В туннеле шелестел ветер, вздымал в воздух сухие листья, брошенные газеты, ищущие, где бы тихо умереть, угольные крошки, сбежавшие с барж, кусочки помета, которые Агата предпочитала не замечать, — и вместе со всем этим ветер нес холодное, безвозвратное приглашение воды, причмокивающей за перилами. Агата ускорила шаг.