Лея Любомирская - Живые и прочие

Улица за улицей, тропинка за тропинкой, пустой, как вымерший, зимний причал — река вот-вот станет, снег накрыл перевернутые лодки, бочки, кучи отбросов, доски и старые щепастые прилавки там, где с утра шумит рыбный базар, окна в «Веселом рыбаре» плотно завешены тяжелыми ставнями. Зима наступает, да и времена не те, чтобы допоздна веселиться. Брехливые бродячие псы возле харчевни, вскочившие было с ворчанием, узнают черного кота и молча сворачиваются теплыми клубками у стены, спать. Густав бежит мимо. Грязный Речной переулок опрятен и свеж, снег засыпал и убелил его убожество; а вот улица, на которой живет пекарь, чуть свет поплывет из его дома сытный горячий запах, к окошку потянутся служанки с корзинами за хлебом, за калачами и маленькими круглыми булочками. Свет фонаря мажет по стенам, это ночной сторож идет по улице, у него свой обход, у Густава свой, дальше, дальше. Небольшой дом с нарядными белыми ставенками, сквозь вырезы-сердечки льется золотистый свет. Здесь живет фрау Вильма, ночью она ходит по дому, не может уснуть, что-то ищет, бормочет, шепчется сама с собой. Марта жила у нее прошлой зимой, но не выдержала, ушла. Очень уж там беспокойно: что ни ночь — старуха мечется по комнатам, словно у нее детенышей отобрали. В городе об этом не знают, разве только Агнесса: однажды старуха к ней приходила с дочкой, плакала. Чем дело кончилось, Густав не знает, больше фрау Вильма у них не появлялась. Черная тень скользит по улицам, цепочка крупных кошачьих следов опоясывает спящий город.

Фрау Вильма толкается в двери, трогает оконный переплет, Марта говорила, что при этом не то плачет она, не то поет тихонечко, и не поет — скулит. Днем она сухая, чинная, плетет бесконечное кружево, вон сколько у ней сколков на твердых подушечках, вон как свисают моточки ниток, и барабанчик, на который накручивается готовая лента, не пустеет. Дочка ее уехала и о матери словно забыла — что есть старуха, что нет ее. Старательная женщина фрау Вильма и строгая, только плачет и плачет в церкви, а потом поворачивается и вон идет, а ночью ищет свою дочку по дому, оттого ни одна кошка с ней ужиться не сможет никогда. С ней и из горожан мало кто дружится, а вернее сказать — никто. Муж ее, рыбак, в родном Мартенбурге невесты по сердцу не нашел, издалека привез себе супругу — золотые руки, золотое сердце. Агнесса грешный плод вытравлять не взялась, никогда к такому не касалась. Не беда, нашлись и другие доброхоты, пока не видно и разговоры не пошли; а потом дочь фрау Вильмы поступила куда-то далеко в услужение, и вскоре старуха начала свои ночные поиски. А вот за этим окном спят, и за тем — ставни так покойно затворены. В кадке у дома заснеженные кусты, подвязаны, укутаны ветхой мешковиной, — весной выстрелят зеленые почки, а к маю набухнут первые розы. Вдоль кадки Густав пробегает мелкой побежкой: после кустов остается добрых три четверти дороги.

Вот здесь, у складов, три года назад Густав сошел с дороги, потому что рядом с тропкой заметил крысу. Вялая и одутловатая, она моталась из стороны в сторону и силилась удрать, потом вдруг вставала на задние лапы и вспрыгивала вверх и вбок. Сражаться с ней вряд ли бы пришлось — время ее было на исходе, издохла б и сама. Но проклятая тварь неудержимо, с тупым упорством рвалась в город, за цепочку кошачьих следов, и все блохи на ней уже ждали, когда можно будет покинуть окостеневший крысиный труп и перепрыгнуть дальше. Густав бил ее лапой, стараясь не забыться, не вонзить зубы в тварь, он отшвыривал ее от города так далеко, как только мог, и наконец отбросил вон, перед тем обильно пометив, чтоб никому из его народа и в голову не пришло сдуру польститься на поганое стерво. Он тогда закончил обход и пролежал в тайном своем укрытии целых десять дней, не выходя наружу и почти не вылизываясь, не усмотренный никем, кроме серого Каспара. Агнесса стыдила его потом, но он только жмурился и шевелил усами… Долгое это дело — вести череду шагов, обходя город, пока следы аккуратно не замкнутся в кольцо и последний шаг не сольется с первым.

На исходе ночи Густав протискивается в кошачий лаз, выпиленный в двери. На теплой кухне долго приводит себя в порядок, моет черную блестящую шерсть, ужинает молоком, потом, потоптавшись, вспрыгивает на строгую деревенскую кровать. Агнесса спит, положив крепкие руки под щеку, чуть надув губы, как девочка. Густав щурит желтые глаза, сворачивается плотным клубком и погружается в глубокий безмятежный сон.

Ханс

— Парча, ну просто парча, вот руками — дерюга, а глазами — парча! — Отец Питер уже третий раз то подходил к наброшенному на кресло облачению второго волхва, то отбегал, всплескивал руками и головой крутил. — Ты же плут, чародей какой, Ханс, добрый обманщик! И как же это сделано?

— Ничего нет особенного, отец Питер. Я вырезал узор из старый пергамент и через вырезы… дыры… вытер одежду… такая смесь… желтая темпера на клею. Потом уже кистью я сделать вышивку, и якобы тут есть блик. Агнесса принесла бусы, хорошие, много. Пришить вот тут по вороту и вниз. А пояс будет настоящий, золотой — шить канителью, я знаю как, это недорого, мне уже обещали. Для третьего волхва платье из белый холст, с кистями на рукавах. Так, как на одной картине великого Иеронимуса Босха. Еще белым шнуром рисунок, девушки сделают, и еще московитский жемчуг, это дал Отто.

— Боже мой, жемчуг — это же, верно, очень дорого?

— Дорого, но нет очень. Это речной жемчуг. Он мелкий, неправильный. Говорят, в Московии его премного.

Праздник приближается, набирает великолепие, загодя сияет дареными и одолженными сокровищами. Агнесса пожертвовала бусы, те самые, что ей вдова отдала за корову. Кроме жемчуга, щедрый господин Бейль посулил горсть бусин из богемского стекла — они граненые и переливаются, как драгоценные камни. Ханс уже нацелился украсить ими ларец и чашу, великие дары царей с Востока.

— А звезда? — вздохнул отец Питер. — Что у нас со звездой будет? Позолота с нее совсем облезла, я боюсь, если снег повалит — никто нашу звездочку и не увидит.

— Нет бойтесь. Дерево у нее без вреда, я проверил, а фальш-золото… позолоту, да… можно заново. А еще те бусы Отто пустить не на ларец, я тоже думаю, а вот так, по лучам звезды, да? О! Тогда они будут играть от любого света, даже от свеча.

— Но вот я все сомневаюсь — не напугаем ли мы третьим волхвом? Все-таки черный человек… Может быть, черными будут только слуги?

— Это уж как вы, отче, велеть. Но я лично сам видел не один раз мистерии, где волхв был весь черный и никто нет был испуган, и есть еще — все знают, что это Ференц. А черное лицо и белая одежда, богатое платье — это очень хорошо, это красиво. Вот только надо будет перчатки, а то все белое будет захватанный, это есть потешно для всех. Я думаю, на голову надо шапку или тюрбан, потому что у черных людей их волосы короткие и такие… как овечина… овчина. И еще я так подумал: первый волхв едет на осле, второй и третий — на конях, почему не сделать еще дивного зверя, дважды горбатого, — на таких ездят в Аравии, я знать. Он будет нести поклажа, очень потешно тоже. Голова его, я нарисовать, ее надо вырезать из дерева, обтянуть старая кожа, раскрасить, а тело можно сшить как попона из овчин… две старых шкур. Два человека влезть внутрь, а две их головы будут как бы два горба, мы сделать в шкурах дыры для смотреть и дышать. Это есть очень смешной трюк, все радоваться…