Екатерина Лесина - Хроники ветров. Книга цены

До чего не вовремя.

— Что смотришь, ждешь, когда сдохну? — Януш улыбался, даже теперь, изнывая от жара и слабости, улыбался, а серо-голубые глаза глядели настороженно. — Не сдохну… я крепкий. Вот отлежусь и всем им… что говорят?

— Ничего.

— Врешь. Боятся. Я отсюда чувствую, как они дрожат. Ур-р-роды! — Януш, откинув одеяло, сел на кровати, его шатало от слабости, но сдаваться генерал не собирался. — Одежду дай нормальную.

— Тебе нельзя вставать.

— Иди в задницу! Еще и ты командовать будешь. Кто ты такой, чтобы командовать? Ты — отребье человеческое… все вы отребье… щенки скулящие… сначала пятки лижут, а стоит чуть приболеть и тут же готовы продать… Пить хочу.

Фома подал кружку с водой. Пил Януш жадно, почти захлебываясь водой. Тонкие струйки стекали по заросшему жесткой щетиной подбородку на худую шею и грязную мятую рубаху, но генерал не обращал внимания на подобные мелочи.

— Никто не заходит… с-с-волочи. А ты чего здесь? Жалеешь?

— Жалею.

— Засунь свою жалость знаешь куда? Мне не нужна жалость! Н-ненавижу.

— Кого?

— Всех, — убежденно ответил Януш, отшвыривая пустую кружку. — И тебя тоже. Тебя особенно. Ты меня жалеешь, а они боятся. Правильно… без меня они никто. Пустое место. Уходят? Пусть уходят.

Генерал дышал с трудом, по красной пористой коже скатывались крупные градины пота, а левый глаз нервно подергивался. Болезнь началась с сухого кашля и легкой лихорадки. Никто не думал, что это настолько серьезно, только когда, несмотря на лекарства, дозы которых увеличивались с каждым днем, Янушу стало хуже… потом еще хуже… и еще хуже… люди испугались по-настоящему.

— Я не умру. Я не могу умереть. Я сильный, — Януш, не сумев устоять на ногах, упал на кровать. — Не умру, слышишь ты… ты мне надоел… позови кого-нибудь… Ру?ка…

— Рук ушел.

— Трус. Когда?

— Уже три дня…

— И многие еще?

— Почти половина. Некоторые собираются следом.

— С-суки… п-предатели… повесить. К дьяволу… а ты чего не ушел? Жалеешь? Убирайся! Вон я сказал! Н-ненавижу!

Фома тихо вышел из палатки, перечить генералу не стоило, тем более, что приступ буйства долго не продлится. Скоро Януш провалится в тяжелый, похожий на забытье сон. Ну до чего же не вовремя… лагерь занимал едва ли треть былого пространства, и костер только один, хилый, умирающий…

— Дров почти не осталось, — пробурчал Марк. — Как он?

— Плохо.

— Хуже?

— Да, — Фома не видел смысла врать. Марк кивнул и, вытянув кривоватые покрасневшие от холода руки, пробормотал.

— Значит, вот оно как получилось… и чего теперь делать? Может, еще выкарабкается?

— Может.

— Да не, вряд ли… если уж антибиотики не помогли, то все… я вот думаю, уходить надо. Зимой тут точно не выживем, вона ни одного дерева на километры вокруг не осталось, все порубили… да и жрать нечего. Куда он нас привел? Новый мир… равный… честный… построим… сдохнет тут, а нам следом. В княжество идти надо было, там какие-никакие, а люди. Поэтому обижайся, не обижайся, а мы уходим… завтра. А хочешь, давай с нами, Янушу все равно немного осталось, он и сам знает, оттого и бесится.

Марк замолчал, то ли предоставляя таким образом Фоме возможность подумать над предложением, то ли просто больше сказать было нечего. Сидеть холодно, костер почти не дает тепла, земля, подернутая инеем, дышит холодом и влагой, изо рта вырываются легкие облачка пара, а косматый шар заходящего солнца полыхает багрянцем.

Януш умер спустя семь дней, так и не узнав, что его бросили все, кроме Фомы. Копать могилу в схваченной первыми морозами земле было неудобно. Руки с непривычки пошли мозолями, и в результате яма получилась тесной и неглубокой.

«И чаянья наши, и надежды пусты перед лицом вечности. Настоящее слишком ненадежно, чтобы можно было думать о будущем…»

— Да ты философ, — хмыкнул Голос. Фома привычно отмахнулся. Лямки рюкзака натирали плечи, наверное, уже можно было бы остановиться на привал, но вокруг простиралась степь, стылая и необъятная. Вместо дороги — узкая колея, единственное свидетельство того, что здесь когда-то были люди. Фома, поправив рюкзак, шагал вперед. При небольшой толике везения колея выведет в горы, а там… как получится

Вальрик

Дом камрада Суфы находился недалеко от казарм, двухэтажное массивное строение с покатой крышей. Черепица на крыше черная, блестящая, будто из крашеного стекла. А окна мало того, что узкие, так еще и решетками забраны. Зато изнутри непривычная, нехарактерная для Империи роскошь: мягкие ковры, тяжелые напольные вазы, низкие диваны и круглые столики до того хрупкие на вид, что и прикоснуться боязно. Впрочем, Гарро, сопровождавший Вальрика, вряд ли бы разрешил касаться, не говоря уже о том, чтобы сесть на диван или, не приведи Господи, испачкать грязной обувью ковер. Гарро вел Вальрика вглубь дома, умудряясь обходить и ковры, и диваны… ну и черт с ними.

Остановившись перед очередной дверью, Гарро вежливо постучал и, не дожидаясь приглашения, потянул за ручку.

— Входи, — буркнул он Вальрику. Вальрик вошел, а дверь с едва слышным вежливым хлопком закрылась за спиной — Гарро остался с той стороны.

Комната огромная и душная, сквозь окна почти не проникает свет, а масляные лампы едва-едва разгоняют сумрак — с доходами Суфы можно было бы и на электрические потратиться. В остальном же: темный ковер на полу, непривычного вида мебель, слишком низкая и неудобная на взгляд Вальрика, а вместо шкафов сундуки. Крышка одного откинута, и можно рассмотреть, что внутри книги.

— У всех народов разные обычаи, — мягкий голос Суфы удивительным образом вписывается в атмосферу комнаты, — одни хранят книги на полках, другие в сундуках… третьи вообще книг не знают, а знания передают из уст в уста… но стоит ли удивляться сим, не заслуживающим внимания мелочам? Присаживайся, — Суфа указал на низкое кресло с причудливо изогнутой спинкой. Ко всему оно оказалось непривычно мягким и при этом неудобным.

— Слышал о твоих успехах… признаться рад, очень рад… приятно, когда надежды оправдываются.

Вальрик кивнул, прикидывая, зачем Суфе понадобилось вызывать его. Чтобы похвалить? Ну так сезон уже закончился, да и не принято хвалить гладиаторов, примета дурная.

— Ты талантливый парень, Валко, и если будешь вести себя правильно, многого добьешься…

Странный он, Суфа, и совсем другой, чем прежде. Пахнет пылью… но не той раздражающей и тяжелой, что скапливается в заброшенных помещениях, а сумрачно-сдержанной, такой, как в библиотеке Саммуш-ун. Кожа Суфы напоминает старый пергамент, желтовато-бурый, изломанный и изъеденный. Морщины резкие, точно разломы, и только на лице, руки у Суфы гладкие, с длинными тонкими пальцами, на которых блестят драгоценными камнями перстни. Руки существуют как бы сами по себе, они ни минуты не могут находится в покое, пальцы то перебирают розовые бусины четок, то поглаживают бороду, то поправляют полы расшитого халата. А главное, что нет в Суфе и намека на былую мышиную суетливость и неприметность.