Карина Демина - Невеста

Ползут неторопливо обозы, идут люди, порой проносятся верховые, всяк занятые собственной службой, и время течет неторопливо, волочится за длинной тенью солнечных часов.

За валом начинался пригород. Грязные домишки взбирались на выжженный склон, грозя вскорости вовсе оседлать его. Городу было тесно, и вскоре окраины выплеснутся за кольцо вала, поползут по зелени полей. Командир, осмелев за время пути, — Оден не обращал на почетный караул внимания — криком расчищал дорогу. Улочки были узки, а дома стояли тесно, порой цепляясь друг за друга веревками, на которых сохло чье-то белье.

Лошади с благодарностью перешли на шаг.

— Уже почти. — Наклонившись, Оден поцеловал меня в макушку. — Устала?

— Ехать?

— Ну да… — Он хмыкнул. — Ехать лучше, чем идти.

Не знаю, согласился бы с ним наш вороной, но его и не спрашивали.

— Оден… откуда они вообще взялись? Ну почему так быстро?

Стража все еще поглядывала на меня с любопытством и опаской, явно не желая демонстрировать откровенный интерес. И если прежде их появление казалось мне чем-то само собой разумеющимся, то чем больше я думала, тем больше возникало вопросов.

— Староста сообщил.

Староста?

— Это естественно. Мы довольно странные гости, а за ним — деревня. И пришлых покрывать не станут. Поэтому, думаю, как только нас заметили, так сразу гонца и послали.

Верно.

Правильно.

— Эйо, то, что местные помогают, — хороший признак. Значит, у наместника получилось навести порядок.

Похоже на то.

Чем дальше, тем чище становился воздух, шире — улица, а дома — роскошней. Многоэтажные птичьи башенки сменялись сначала солидными кирпичными строениями, а затем и вовсе белоснежными виллами, окруженными зеленью и вязью металлических оград.

— Тебе нравятся такие дома? — поинтересовался Оден.

— Нет.

— Почему?

— Просто.

Храм тоже выглядел красиво, даже не так — он был великолепен, изыскан, полон света… и в каждом из этих домов я вижу его отражение.

— Здесь не лес, но тебя никто не обидит, Эйо.

Я надеялась, что Оден знает, о чем говорит.

В резиденции наместника нам не слишком обрадовались. Не знаю, что именно я ожидала увидеть, но передо мной предстал очередной белоснежный дом, выстроенный в классическом стиле. Крылья. Колонны. Портики и ступени со статуями. Кованые короны газовых фонарей. Тишина холла, в которую Оден ступил так, словно имел полное право распоряжаться и здесь. А охрана осталась за воротами, вздохнув, кажется, с немалым облегчением: подозреваю, что у них был приказ доставить нас вовсе не сюда.

Дворецкий с ледяным взглядом.

Ожидание.

Мое отражение в натертом до блеска полу.

Хозяин, раздраженный и раздражения не скрывающий. Несколько вежливых фраз, словно выпадов шпаги. И он сдается.

Нас провожают.

Точнее, Одена, а я так, неизбежным злом… и чем дальше, тем сильнее хочется сбежать. Этот дом большой и мертвый, хотя некогда был живым. А коридор темен, длинен, как тот, который в моем сне.

— Девушка останется со мной. — Оден не спорит, он ставит в известность.

Апартаменты в бирюзовых тонах под стать дому — огромны, изысканны и мертвы. Я осматриваюсь, потому что лучше ковер разглядывать — роскошный, мягкий — или вот обои, картины в посеребренных рамах… гардины… мебель… что угодно, но не Одена.

Слишком он чужой.

— Сейчас ты примешь ванну, — его тон снова меняется, становясь ласковым, пожалуй, так с детьми разговаривают, — и переоденешься. Обед подадут. Чего бы ты хотела?

Сбежать.

— Мы здесь… надолго?

Оден плотно задергивает шторы, запирая комнату от солнечного света.

— На пару дней. Виттар по ту сторону Перевала, а тот, как я понял, закрыт. И пока передадут оптограмму, пока он обернется…

В темноте мое лицо не вызывает у него отторжения.

— А потом ты мне поможешь?

— Конечно, моя радость.

— Ты бы определился… — Прикусываю язык, готовый уже обозвать его собакой. — Или родничок, или радость.

— А почему нельзя и то, и другое? — Вот когда он меня обнимает, страхи уходят.

И я сама цепляюсь за Одена, пока он еще есть, тот, которого я знала.

Скоро исчезнет.

Я ведь не глупая, я понимаю, что дорога — это одно, а дома, подобные нынешнему, — другое. В них таким, как я, не место.

Оден, чувствуя мое настроение, отсылает прочь служанок. Правильно, я сама способна ванну принять. И с платьем управлюсь, пусть и великоватым, неудобным.

Зато чистое.

И новое почти… это несколько примиряет меня с действительностью.

Но все равно я чужая здесь, и эта мысль не дает мне покоя. А ночью я не могу уснуть.

Слишком тихо в доме.

Перина чересчур мягка. А шелковые простыни и вправду скользкие, льняные лучше…

Сорочка, выданная мне молчаливой горничной, мешает.

— Ты права, — Оден помогает выпутаться из ситцевого плена, — без нее тебе лучше.

Суматошная ночь. Бестолковая. Жадная. Пока еще для двоих, но дом наблюдает. Он дает нам время. Еще день. И еще ночь. И снова день… их много, и чем дальше, тем сильнее нервничает Оден, которому не нравится это затянувшееся ожидание.

Перевал закрыт?

Но телеграфная линия работает. И наместник, которого я видела лишь однажды, — не скажу, чтобы мне так уж хотелось продолжить это случайное знакомство, — уверяет, будто доложил о нашем появлении. Ему самому наверняка хотелось бы избавиться от незваных гостей.

Нет, Одену рады, а вот я…

Я альва.

Я враг.

Я недоразумение, с которым приходится мириться из-за чужого каприза.

Чтобы понять это, хватило одной прогулки по дому. Мне надоело сидеть взаперти, да и просто было интересно, ведь особняк стар, куда как старше наместника с его семейством, и выстроен был отнюдь не для псов. Под каменными панелями я пусть не сразу, но услышала живое сердце дома, и оно, почуяв во мне кровь альвов, позвало.

Ему так хотелось поговорить с кем-то.

А я просто любовалась… барельефами. Стеблями колонн, которые распускались тончайшими ветвями капителей. Зеркалами, что некогда вросли в стены. И молодыми еще, едва разменявшими сотню лет, чашами фонтанов. Вода шептала о корнях, которые глубоко уходили в плодородную почву Долины, до самой каменной подложки…

Мне было почти хорошо, однако взгляд — не хозяйки, кого-то из слуг, но высшего ранга, — пойманный в зеркале, разрушил очарование момента.

— Вам лучше будет вернуться, — холодно произнесла женщина в сером платье и губы поджала, словно сама необходимость разговаривать со мной унижала ее.

Я вернулась, спиной ощущая назойливый взгляд. За что они боялись? За ковры? За мебель? За столовое серебро? За то, что кто-то вдруг узнает обо мне… это же так неприлично. Нет, я не жалуюсь, но вечером Оден — по вечерам он уходит на час или на два, и становится совсем невыносимо — говорит: