Тимур Туров - Святые бастарды

Никита Акинфеев, пожалованный царем наследным дворянством и фамилией Демидов, ненадолго пережил своего благодетеля, Петра Алексеевича, – а сын Никиты, Акинфий, всегда с большим интересом прислушивался к Часовщикам, чем к Еремею. Едва отец умер, он начал потихоньку отодвигать Еремея в сторону, а все его дела сдавать обрусевшему шведскому Часовщику Прохору, среди родни звавшемуся Роп-Рохом.

И уже не Еремей ездил на Алтай, не он разбирался с пришлыми джинна, не он накладывал заклинания на новый источник в Невьянске. Постепенно он отошел от демидовских дел, организовал свой орден человеческих магов – «Седой Урал», и уж там развернулся, благо все, видящие сквозь Пелену, знали его хорошо, кто-то ценил, а кто-то и боялся.

Старший сын, Демид, прижитый от девки Прасковьи, поморозившейся по глупости в тысяча семьсот двадцать четвертом году от Рождества Христова, обладал магическим даром, многое умел и был готов перенять власть из отцовых рук, если Круг Старших ордена согласится назначить его на эту должность.

А вот младший, Никита, законный, таланта к магии не перенял, и это сильно беспокоило Еремея. Он уже совсем решил отойти от дел и отправить младшего в Санкт-Петербург, в семинарию, под крыло к старику Феофану, с которым поддерживал хоть и редкую, но искреннюю переписку, когда пришло письмо из столицы. Прибыло оно якобы от дьяка Семенова с предложением прибыть в Санкт-Петербург и ознакомиться с завещанием умершего в первой декаде сентября Феофана Прокоповича.

Письмо было писано рукой Феофана, в этом Еремей не сомневался. Оставив вечно хворую жену Настасью с сыновьями в Невьянске, он спешно отбыл в столицу.

И не узнал город, который оставлял почти тридцать лет назад. Тогда это была одна сплошная стройка, грязь и роскошь в нем соседствовали друг с другом, сейчас же это была полная лоска европейская столица.

Еремей еще подумал, что и он, и Санкт-Петербург переменились одинаково – выросли и заматерели, поднявшись из грязи. И вот он стоял перед дверью дома, соседствующего с указанным в письме, – шифр был прост, но никто, кроме Еремея и Феофана, не понял бы, что если в предыдущей фразе есть отрицание, то адрес смещать вперед, а если подтверждение – то назад.

Наконец дверь приоткрылась, в проеме стоял сам Феофан. Был он взъерошен и неряшлив, сильно отличаясь от того блистательного клирика, каким его помнил Еремей.

– Проходи, – буркнул Прокопович. – Плащ кидай на пол, дев-ки почистят и высушат.

Прихожая в людской была тесной и невысокой, зато секретный кабинет, куда вела особая дверь, оказался велик и роскошен.

Окон в нем не имелось, еще две двери были заколочены – старик явно кого-то боялся. Здесь было множество книг, разложенных по стеллажам, рабочему столу, и даже на полу валялись сомкнутые или распахнутые тома. Часть на славянском, часть по-иностранному, а какие-то и чистые, с отдельными фразами или заполненными наполовину страницами. Везде были перья – отточенные, ступившиеся или еще не знавшие лезвия ножа.

– Садись, – велел Феофан, указывая на низенький пуфик для ног. – При Петре не успел я очистить землю Российскую от нелюди, а при Анне Иоанновне слишком круто взял, от меня свои же отступились, Маркелка, собакин сын, за добро гнусней змеи подколодной отплатил! Ладно, не о том говорю…

– Что за слух о смерти твоей? – спросил Еремей, показывая, что он уже не беглец от крепости, а человек, твердо стоящий на земле и имеющий свое мнение.

– Уже и похоронили, – усмехнулся Феофан. – Пусть пока делят мое наследство, мне надо истинные ценности передать в надежные руки.

Тяжелое предчувствие посетило Еремея.

И действительно, Прокопович уверенно ткнул пальцем ему в грудь:

– Ты возьмешь на себя мою ношу. И когда придет смертный час, передашь ее дальше.

– Почему я, почему не кто-то из близких твоих?

– Нет у меня близких, – отмел Феофан. – Или предатели, или мелкие людишки, которые за свою-то жизнь ответить боятся, а моя ноша их раздавит в одночасье. Я следил за тобой, попов везде хватает, и доносы безграмотные на тебя читал, и целые эпистолярии. Ты – нужный мне человек. Ты сохранишь мою библиотеку, мои записки и мой источник, сохранишь и передашь в целости, а там, когда-нибудь, они послужат тому, чтобы очистить православную Русь от всей нелюди, которая здесь живет.

Еремею были знакомы такие слова, но чаще слышал он их от людей молодых и малограмотных, едва научившихся видеть сквозь Пелену, но уже решивших, что могут все.

Однако когда подобное говорил человек не только пожилой, но еще и считающийся одним из самых грамотных и разумных мужей по всей Руси, а то и за ее пределами, Еремея пробирало хо-лодом.

– Я знаюсь с нелюдью, есть у меня знакомцы и среди оборотней, и среди Часовщиков, – сказал он неторопливо, в то же время подбирая слова для отказа.

– Предали тебя твои Часовщики, – усмехнулся Феофан. – В глаза улыбались, а Демидовых к рукам прибрали. Маах'керу ты даром не нужен. Пока рядом и порядок блюдешь, ты им выгоден, а исчезнешь или ослабнешь – сожрут все, до чего дотянутся. Они ж звери, для них один закон – кто сильнее, тот и прав. Отказать мне ты не сможешь, старый должок на тебе. Сохрани и передай в поколениях мое наследство, чтобы, когда придет час восстать и скинуть нелюдь в море, наследникам было на что опереться.

– Я отказываюсь, – Еремей, кряхтя, поднялся с пуфика. – У меня жена, дети…

– Сядь, – властно приказал старик, и Еремей не смог противиться, бухнулся обратно на пуфик. – Откажешься – прокляну, и тебя, и семя твое. На сыновьях род пресечется. Хочешь того?

В том, что Феофан сможет наложить на него сильное проклятие, Еремей не сомневался, но если бы дело касалось только его, то пошел бы на это легко – столько раз приходилось ему проходить на грани со смертью, что и не счесть по пальцам, разом больше, разом меньше – какая разница?

Но рисковать детьми он не мог.

– Чего ты хочешь? – спросил Еремей.

– Только чтобы ты сохранил знания и источник, коим я тайно ото всех пользуюсь, для следующих поколений, – ответил Феофан. – Они будут умнее, я в этом уверен. Они нас рассудят.

Около шести часов утра посреди мансарды, в которой спали Иво, Вереск и Атаниэль, из воздуха возник плотный улыбающийся человек в черном приталенном балахоне с толстой, шевелящейся золотой цепью на шее. Застежка цепи была выполнена в виде головы змеи, кусающей себя за хвост.

Человек появился внезапно, провел в помещении не больше минуты и исчез так же неожиданно, и все время улыбался. Но за это недолгое время он успел сделать нечто такое, что непонятным образом отразилось в бормотании работающего в своем закутке Мажа: