Федор Чешко - Урман

Мечник понимал: расспросы не принесут ничего, кроме новых слез. Что ж, просят ждать — жди. Скрипи зубами, в кровь искусай губы, проглоти жалость к себе и к ней… Жди.

Единственное, на что он еще решился, это выговорить тихонько:

— Если я хоть чем-то могу помочь…

— Можешь. — Она вымученно улыбнулась. — Уйди пока. Я позову, найду, приду… Скоро… А теперь уходи, а?

Кудеслав оглянулся, увидел наливающееся светом устье лощины на противоположном берегу, и, высвободив руку (сама Векша, даже попросив уйти, так и не отпустила его ладонь), спрыгнул на берег.

Прыгать с высоты в полтора собственных роста, имея на себе шлем и тяжкий железный панцирь, — не слишком удачная мысль. Но Мечник будто бы не заметил своего прыжка. Лишь пройдя сколько-то там шагов по узкой полоске меж водою и стеной ивняка, он почувствовал солоноватый привкус во рту и сплюнул под ноги. В обманчивом предутреннем свете плевок показался черным. Язык, что ли, прикусил, дурень железноголовый? Похоже, что так. Ладно, не напрочь оттяпал — и то хорошо…

Странный звук позади вынудил Кудеслава оглянуться.

Векша.

Выпрямившись во весь рост над жертвенным очагом, как бы обмывая прозрачным дымом дивный свой гибкий стан, она пела что-то печальное и протяжное.

Что? Жалобу? Моление о защите? Мечник не мог разобрать ни слова, хоть и отделяло его от валуна всего-навсего полтора-два десятка шагов. Как же может Векша надеяться докричаться до самой небесной тверди, по которой проторена извечная Хорсова тропа?

Вот ильменка оборвала пение, вскинула руки, замерла, словно бы вслушиваясь в нечто, открытое только ей…

И вдруг вся она вспыхнула нестерпимо чистым златым сиянием, когда каждая из испещривших ее влажную кожу капелек речной воды отразила в себе видимую покуда одной лишь Векше закраину огненного Хоросова лика.

Мечник не знал, не заметил, когда именно сгинула с неба облачная пелена. Скорее всего, это произошло уже довольно давно — тогда же, когда ветер слизал повисший над рекою туман. Но сейчас Кудеслав, привыкший на протяжении этой нескончаемой ночи видеть над головою беззвездную черноту, посчитал дивом, свидетельством благоволения бога-светодарителя расплескивающуюся по небу голубизну.

Мечник видел, как Белоконева купленница вдруг опустила руки, сникла, заозиралась в непонятной растерянности — словно бы вспомнила наконец о чем-то, что непременно следовало предусмотреть и что она упустила из виду.

Кудеслав рванулся было обратно, к ней, но тут же замер: понял он, о чем вспомнила Векша. А еще он понял, что ильменка обойдется без его помощи.

Векша внезапно сгорбилась и прижала левое запястье к губам; потом, согнувшись еще ниже, с болезненным вскриком оторвала руку от лица, вытянула ее над жертвенником… И Кудеслав сумел разглядеть торопливые темные капли, срывающиеся с Векшиного запястья в огонь.

Нет, капли не были темными. В бьющем из заречной лощины потоке света они вспыхивали огненной алостью — за миг до того, как утонуть в сполохах жертвенного огня.

Меркло, бледнело сияние Хорсова копья, зато могучую, непобедимую силу набирало рассветное зарево, уже половину неба залившее горячей плавленой медью. А даримые жертвеннику алые капли исподволь обернулись ручейком, непрерывной крепнущей струйкой, грозившей погубить трепетное невысокое пламя.

Ильменка отпрянула от очага, шатнулась; прижала было рану к губам, потом попробовала затиснуть ее правой рукой…

Потом Векша оглянулась, и этот ее короткий беспомощный взгляд мгновенно смахнул навалившееся на Кудеслава оцепенение.

Рана оказалась нешуточной.

Рана оказалась настолько нешуточной, что, стаскивая полуобморочную ильменку с валуна, Кудеслав утратил всякую сдержанность и принялся злобно орать о сопливых ведуньях, которые пользуются головой лишь для болтовни да еды; о сопливых девчонках, забывающих, что для кровопускания надобен нож; о сопливых облезлых векшах, способных скорей лапу себе откусить, чем попросить этот самый нож у случившегося рядом умного человека; о железнолобых дурнях, не сумевших вовремя сообразить, какую глупейшую из наиглупейших глупостей вздумает вытворить сопливая ильменская векша в обличив сопливой безголовой девчонки…

Безголовая, сопливая, облезлая и так далее вяло трепыхалась у него на плече и пробовала бормотать какие-то возражения. Но Мечник был слишком занят своими гневными речами и отчаянными попытками не сорваться. Непросто все-таки сползать по отвесному камню, цепляясь за еле намеченные ступени, когда на тебе висит хоть и тощенькая, однако же весьма увесистая ноша. Да еще приходится то и дело прижиматься щекой к бедру этой самой ноши, а оно, бедро-то, упругое, прохладнее, гладкое… соблазнительное…

Да леший же раздери и тебя, и ее!!!

Все-таки Кудеслав упал. Однако земля была уже близка, и вышло так, словно бы он не сорвался, а довольно ловко спрыгнул (Векша, бедная, только квакнула).

Торопливо поставив ильменку на влажный береговой ил, Мечник принялся расстегивать пояс.

Векша даже о ране своей позабыла. Метнувшись испуганным взглядом по мрачному лицу Кудеслава, по его пальцам, нетерпеливо дергающим заартачившуюся пряжку, ильменка отступила на шаг и поспешно села.

— Только попробуй! — пискнула она заполошно.

Мечник оторопел. Лишь через мгновенье-другое сообразил он, отчего Векша ерзает, будто норовя поглубже втиснуться в ил тем местом, которое за ее недолгую жизнь наверняка успело бессчетное количество раз познакомиться со всякими ремнями да веревками, подворачивавшимся под родительскую сердитую руку. Сообразил и захохотал, да так, что противоположный берег откликнулся гулким радостным эхом.

Дите! Боги, какое же она до сих пор дите, несмотря на все, что ей пришлось пережить!

Однако время для веселья было вовсе неподходящее.

Остротою Векшины зубы действительно могли бы поспорить с беличьими, и причинили они своей хозяйке немаленький вред.

Пока Кудеслав торопливо отцеплял от пояса ножны да мешочек со всякими необходимыми в пути мелочами, ильменка затеяла сбивчиво объяснять, что не нарочно она этак вот сильно поранилась.

Мечник прирявкнул, велел молчать. Главное он и без объяснений понял: выбрала на руке местечко, где кожа тоньше всего, да только ведь очень непросто отважиться самой себе пустить кровь таким вот образом. Другая бы, может, до полудня руку свою глодала, а эта как всегда: если уж решилась, так чтоб скорей — без раздумий, зажмурившись, изо всех сил… И порвала жилу.

Долгонько провозился Мечник над глупой Векшиной раной, прежде чем удалось ему наконец унять кровоток. Руку ильменки выше локтя накрепко перетянул опояской и только после этого сообразил, что зря свой пояс на это дело пустил, нужно было взять пояс Белоконевой купленницы — и быстрее бы вышло, и не пришлось бы оружие под мышкой таскать. Саму рану он залепил дегтем (хвала богам, челн совсем недавно осмолили, и с борта удалось наскрести изрядный ком); поверх дегтя приладил комканый клапоть холстины, оторванный от Векшиной рубахи, а еще поверх намотал и стянул тугим узлом оторванную оттуда же ленту.