Марина Дяченко - Шрам

После полуночи стихли крики в Актовом зале, и уснула Тория; посидев рядом, поправив одеяло и осторожно погладив воздух у самой её головы, Эгерт отправился вниз.

Студенты спали вповалку — кто на лавке, кто на столе, кто просто на полу, сыром и холодном; Лиса не было нигде, Эгерт понял это с первого взгляда, и неизвестно почему, но сердце его сжалось.

Гаэтана не было и в комнате, и не висел на железном крюке его видавший виды плащ; Эгерт долго стоял на университетском крыльце, вглядываясь в мутную ночь — в здании суда тускло светились окна, и покачивалась под дождём казнённая кукла на круглой тумбе, и высилась Башня Лаш — немая, замурованная, как склеп, безучастная к умирающему у её ног городу.

Лис не вернулся и на утро; сгустившийся ночью туман не развеялся к полудню, а, наоборот, застыл, как студень — даже ветер завяз в его липких сырых космах. Двери деканового кабинета оставались плотно закрытыми, Тория бродила, как потерянная, между стеллажами в библиотеке, бормотала что-то в ответ собственным мыслям и по многу раз водила бархатной тряпочкой по корешкам, футлярам и золотым обрезам.

Солль не сказал ей, куда идёт. Не хотел беспокоить.

Сырость и страх трясли его мелкой дрожью, когда, сжав зубы, он ступил на пустую площадь. Ни торгующих, ни гуляющих — глухая ватная тишина, серые силуэты домов и милосердный туман, покрывающий город, как простыня покрывает лицо покойника.

Эгерт сразу понял, что не отыщет Лиса. На пути его встречались мёртвые тела — Солль отводил глаза, но взгляд его всё равно находил то судорожно вытянутую, вцепившуюся в камень женскую руку, то устилающие булыжник волосы, то щёгольской сапог стражника, мокрый от осевших капелек тумана и потому сияющий, как на параде. К запаху разложения примешивался доносящийся откуда-то запах дыма; пройдя ещё немного, Солль передёрнулся, ощутив в стоячем воздухе знакомый аромат горьковатых благовоний.

Башня Лаш, свершившая своё ужасное дело, продолжала потихоньку куриться. Эгерт приблизился, странно безучастный; у входа в Башню бился о каменную кладку совершенно седой мужчина в рабочем переднике:

— Откройте… Откройте… Открой…

Несколько человек, равнодушных, обессиленных, сидели рядом прямо на мостовой; красивая женщина в съехавшем на затылок чепце рассеянно гладила лежащего у неё на коленях мёртвого мальчика.

— Откройте! — надрывался седой. Кулаки его, совсем лишённые стёртой о камень кожи, роняли на мостовую капли крови; рядом валялась напополам переломанная кирка.

— Молить надо, — шёпотом сказал кто-то. — Молить… Привидение Лаш…

Седой человек в переднике в новом исступлении кинулся на замурованную дверь:

— Открой… А-а… Мерзавцы… Гробовщики… Открой… Не спрячетесь… Открой…

Эгерт повернулся и побрёл прочь.

Лиса не найти, он пропал, сгинул где-то в чумном котле, никому не помочь, ничего не исправить, Эгерт тоже умрёт. При одной этой мысли в душе его бесновался животный страх — но сердцем и разумом он ясно понимал, что главное дело отпущенной ему куцей жизни — Тория. Последние дни её не должны быть омрачены ужасом и тоской, он, Эгерт, не позволит себе роскошь умереть первым — только убедившись, что Тории больше ничего не угрожает, он сможет закрыть глаза.

Завидев впереди на мостовой скорчившееся тело, Эгерт хотел обойти его как можно дальше — но человек пошевелился, и Солль услышал слабое царапанье железа о камень. Под боком у лежащего примостилась шпага; Эгерт разглядел капли влаги на дорогих ножнах, на тяжёлом эфесе с вензелем, на расшитой самоцветами перевязи. Потом он перевёл взгляд на лицо лежащего.

Карвер молчал; грудь его ходила ходуном, хватая сырой воздух, губы запеклись, а веки распухли. Одна рука в тонкой перчатке цеплялась за камни мостовой, другая сжимала рукоятку шпаги, будто оружие могло защитить своего хозяина и перед лицом Мора. Не отрываясь, Карвер смотрел Эгерту в глаза.

Приглушённое туманом, издали донеслось захлёбывающееся лошадиное ржание.

Карвер судорожно вздохнул. Губы его дёрнулись, и Эгерт услышал тихое, как шорох осыпающегося песка:

— Солль…

Эгерт молчал, потому что говорить было нечего.

— Солль… Каваррен… Что теперь с Каварреном?

В голосе Карвера скользнула такая тонкая, такая умоляющая нотка, что Эгерту на мгновение вспомнился тот нерешительный тонкогубый мальчик, каким был двенадцать лет назад приятель его детства.

— Каваррена… Это… Эта смерть… Не достигнет?

— Конечно, нет, — сказал Эгерт уверенно. — Слишком далеко… И потом ведь есть карантинные заставы, патрули…

Карвер передохнул, кажется, с облегчением. Запрокинул голову, прикрыл глаза; прошептал с полуулыбкой:

— Песок… Ямы, следы… Холодная… вода. Смеялись…

Эгерт молчал, приняв случайные слова за бред. Карвер не отрывал от него странного, из-под тяжёлых век, рассеянного взгляда:

— Песок… Кава… Помнишь?

Солль увидел на секунду залитый солнцем берег, жёлтый с белым, как покрытая глазурью бисквитная булка, зелёные островки травы, компанию мальчишек, вздымающих к небу фонтаны брызг…

— Ты мне… вечно глаза засыпал песком. Помнишь?

Он изо всех сил пытался призвать такое воспоминание — но перед глазами у него была только мокрая, лоснящаяся от влаги мостовая. Было ли?.. Да… было. Карвер тогда не жаловался — он покорно промывал полные песка, воспалённые, закрывшиеся глаза.

— Я не хотел, — сказал зачем-то Эгерт.

— Хотел, — возразил Карвер тихо.

Они долго молчали, и туман не желал расходиться, и отовсюду тянуло дымом, и гнилью, и подступающей смертью.

— Каваррен… — прошептал Карвер едва слышно.

— С ним ничего не случится, — отозвался Эгерт.

Тогда, испытующе глядя на него, Карвер попытался приподняться на локте:

— Ты… уверен?

Перед глазами Солля поблёскивала речная гладь, вспыхивали и гасли солнечные искры на воде, и, подрагивая, отражались зелёные кроны, каварренские крыши, башни, флюгера…

Зная, что врёт, он улыбнулся широко и спокойно:

— Конечно, уверен. Каваррен в безопасности.

Карвер глубоко вздохнул, опускаясь обратно на мостовую, глаза его наполовину прикрылись:

— Слава… небу…

Больше никто не слышал от него ни слова.

Туман разошёлся, и представшая Соллевому взору площадь походила на поле боя. Здесь хватило бы пищи для тысяч ворон — однако ни одной птицы не было в городе, никто не тревожил мёртвых, будто повинуясь запрету.

Впрочем, нет. Эгерт оглянулся — от трупа к трупу перебегал, согнувшись, парнишка лет восемнадцати, невысокий, щуплый, с холщовым мешком через плечо. В такие мешки нищие собирают подаяние — Эгерт догадался, что собирал в свою сумку парнишка. Склонившись над трупом, он ловко выуживал у мёртвого кошелёк, либо табакерку, либо случайно подвернувшееся украшение; с кольцами была морока — они не желали соскальзывать с раздувшихся пальцев, парнишка сопел, опасливо поглядывая на Эгерта — однако продолжал своё дело, елозил по мёртвым рукам заранее припасённым обмылком.