Макс Фрай - Русские инородные сказки - 5

…Весь первый день я бродил по крутым мощеным улочкам, сворачивал в тесные дворики, заросшие папоротником и кустами сирени. <…>

…ем обычным. Лавочки и аптеки. Запах соли и запах гниющих водорослей с моря. Быстрые взгляды скромных юных горожанок, долгие — старух и кошек, провожающих меня глазами, — все это я видел уже не единожды. Улицы, переплетаясь, вели все дальше и дальше в гору, и мне казалось, я знаю, что увижу за новым поворотом. Аптеку и лавку сладостей. Антикварный магазинчик и сухой кладки стену старого особняка, наполовину скрытую пыльным седым плющом.

…вареные каштаны у опрятной старушки. Тихонько раскачиваясь на маленьком стульчике со стертыми ножками, она одной рукой прятала в карман монету, другой отсчитывала сдачу крошечной тусклой мелочью. Я обернулся и увидел, как ветер несет листья над брусчаткой. Сильно и горько пахло осенью, а в домике напротив цвела за кружевной занавеской герань. И вдруг — вдруг, другого слова не подберешь, я ощутил нечто, что до сих пор не могу объяснить даже себе. Мягко вступило в затылок, исчезла улочка и яркая герань за окном. Я стоял в центре огромной площади, площади, где на ратуше замер в мертвой точке размаха огромный маятник — в центре площади своей собственной памяти; памяти обо всем, что было и что могло бы быть, но не случилось еще или уже. Лица, люди, предметы, дома — неисчислимые пространства и времена, которые я пересек, пересеку или только мог бы пересечь, — все, что я видел и знал, уместилось там, вплелось в этот самый обычный город, город, где я знал каждую улочку и дом, ни разу не бывав здесь ранее. Головокружение этого знания вскоре ослабло, я снова ощутил сквозь грубую бумагу кулька жар каштанов, услышал жалобный старушечий фальцет. Лист платана ткнулся мне в ногу и, испугавшись, отскочил, понесся вниз по улице.

Я ношу в себе то воспоминание до сих пор: осеннюю горечь и грусть, запах герани, чувство, которое не передать словами, личное настолько, насколько твоей может быть твоя душа или твоя память.

С тех пор я видел многое, но когда меня спрашивают о Гелоне — я невольно отвожу глаза. Мне неловко, будто кто-то застал меня глядящим на давно забытый и случайно найденный под пачкой пожелтевших черновиков портрет. Но я всегда отвечаю чистую правду. Гелон, говорю я, — обычный город.

…ских Альпах… <…>… Шлибургссель — видимо, на вымершем ныне местном диалекте… <…>… поля истощены столетия назад, несмотря на то что пахать крутые альпийские склоны — весьма тяжело даже с помощью специально обученных низкорослых лошадок.

Единственной доходной статьей жителей Шлибургсселя является охота, точнее, сопровождение богатых путешественников… <…>… даже пара пришлых профессиональных охотников зарабатывает на жизнь, точнее на выпивку, в основном историями о своих прошлых подвигах, так как всю дичь в округе перебили далекие предки нынешних альпийцев: судя по летописям, последний волк здесь был замечен лютой зимой тысяча… <…> Единственной дичью, чье существование ни у кого не вызывает сомнений, по крайней мере на словах, является знаменитый рогатый заяц Волентур. Гордое имя свое он не оправдывает ни размерами, ни силой; говорят, что это вполне обычный заяц, если можно назвать обычным зайца, у которого на голове пара великолепных оленьих рогов. Кстати, как и олени, он сбрасывает их, а местные жители подбирают и продают.

Каждый взрослый шлибургсселец — проводник или владелец пивной либо постоялого двора. Каждый может проводить вас на место, где Волентур пасется или ночует. Вам охотно покажут его следы и даже помет и охотно устроят для вас удобную и теплую засаду, а мальчишка, сын хозяина трактира, будет по мере надобности бегать за горячим вином с пряностями; говорят, что к утру, когда пустеет третья фляжка, зайца с рогами видят почти все. Убить его, по всей видимости, нельзя — ибо как иначе объяснить все те меткие выстрелы, о которых столько говорится в трактире? По самым приблизительным подсчетам бедный страдалец должен носить в своем теле не менее трех пудов пуль, дроби и картечи — мудрено же при этом сохранить легендарную прыткость! Говорят еще, что Волентура легко убить серебряной пулей; так это или нет, но драгоценные заряды с вензелем города покупают хорошо, и добывшего легендарного зайца должен ждать солидный привесок в благородном металле.

<Как> утверждает летопись местного монастыря, Волентуру не менее трехсот лет. Не ясно до конца: один ли это заяц, или каждый год находит он себе подругу и рождает наследника, обреченного противостоять лучшим охотникам известного нам мира; но, если верно последнее, для совершения брачного ритуала нашему герою надо пробежать не менее четырехсот миль, ибо ближе не найти ни одного сородича, даже и безрогого.

С тех пор я видел многое. Многое, но не рогатого зайца. И одна мысль, пришедшая мне в голову там, в трактире Шлибургсселя, под стук кружек и хвастливые речи, до сих пор забавляет меня. Неважно, верят в зайца сами жители деревни или нет: деньги, что им платят (а деньги — порождение и символ закона), королевским гербом подтверждают его существование. Купленный приезжими миф не менее реален, чем говядина, которую ваша кухарка, нещадно торгуясь, покупает на рынке.

Ольга Морозова

Дважды два

— Хорошо, хорошо, встаю! Смерти ты моей хочешь, хозяин!..

Аладдин уже выстукивал ногтем марш по краю лампы. Выгорит? Не выгорит?..

— Долго ты там еще?

— Погоди, дай зубы почистить…

Наконец джинн выбрался из лампы и уселся в кресло напротив. Вид он имел хмурый. Глядя на часы, джинн произнес:

— Слушай, час дня! В такую рань!.. Что стряслось? Аладдин вздохнул.

— Не тяни.

После второго вздоха последовало признание:

— Влюбился я.

— Мои поздравления. Я-то тут при ком… при чем? Свечку, что ли, подержать некому?

— Уймись, дух. Не шутки!..

— Может, объяснишь толком?

— Глаза ее — как миндаль, губы — кораллы… Короче, помощь твоя нужна. Отец моей возлюбленной… визирь. Он поклялся, что отдаст дочь за того, кто построит ей лучший дворец в целом свете!

— Так. Опять нас на старух с приданым потянуло. Небось лет сто ей, не меньше… И что?

— Она сложившаяся личность! И ей еще нет ста!.. Даже если мой возраст прибавить, ста не будет… Наверное.

— Ни прибавить, ни убавить, — зевнул джинн.

— Замнем. Так ты построишь? — Аладдин почти заискивающе глядел на джинна.

— Я тебе что — прораб? Я последний дворец знаешь когда строил? При царе Соломоне! И какого черта ты меня разбудил?..