Гроза над крышами - Бушков Александр Александрович
Растрепку Тарик спрятал на прежнее место — еще пригодится, а потом, когда прискучит, поменяется с кем-нибудь на другую, которую не читал. Такой обмен в большом ходу, причем иногда растрепки выступают вместо денег, оцениваясь в три гроша, если все страницы целы, картинки не выдраны. И всякий старательно прикидывается, будто полагает, что растрепки предназначены исключительно для чтения: ну бесовски неполитесно заикаться о теребеньках!
Правда, когда он только начал учебу в Школариуме, кто-то из старших Школяров принес подначку. Несколько человек подходили к соученику и таинственным шепотом говорили: «Мы тут узнали от аптекарского ученика... Ты знаешь, что у того, кто занимается теребеньками, волосы на ладони растут?» И ведь все как один под хохот шутников вперивались взглядом в правую ладонь! Тарик тоже купился, как и друзья. Вот только обманутые моментально разносили эту подначку дальше, через пару дней ее знал весь Школариум, и она затухла сама собой...
Тарик валялся на кровати, довольный и умиротворенный. Сидела в глубине души легонькая заноза, но к ней давно привык...
В первый же раз, еще будучи Недорослем, он на очищении души поведал отцу Михалику среди прочих мелких прегрешений и проступков, что начал заниматься теребеньками. Отец Михалик и за это именем Создателя объявил прощение, но в напутственном слове сказал так:
— Видишь ли, Тарик... То, что этим все занимаются, — не оправдание. Не может всеобщая распространенность порока или, бери ниже, порочишка служить оправданием. В чем здесь опасность... Теребеньки безусловно не числятся среди Душегубительных грехов, они только мелкий грешок, однако и мелкий грешок может послужить лазейкой, через которую в душу коварно и потаенно вползет нечто от Врага Человечества, черное что-то. Необязательно всякий раз вползет, но всякий раз появляется лазейка...
Признаться, эти слова Тарика немного напугали, мал он был годами и склонен был верить всему, что говорили старшие. На некоторое время заниматься теребеньками перестал вовсе, а когда не утерпел и снова втянулся — долго еще виноватил себя не без потаенного страха. Но потом виноватость и страхи как-то незаметно подрастаяли — Тарик задумался над животрепещущим вопросом: ведь не происходит с ним после теребенек ровным счетом ничего, о чем предупреждал священник? Не происходит! Он же сам сказал: необязательно черное всякий раз нагрянет. Это как с распахнутой калиткой в огород: могут забежать оставшиеся без присмотра козы и объесть всю зелень на грядках, а могут не нагрянуть, будь калитка распахнутой хоть неделю напролет. Так и здесь: главное — не совершить по умыслу Душепогубительного греха, а с мелкими грешками, глядишь, и обойдется. Возле иного огорода козы могут в жизни не появиться.
Так что он с бегом времени успокоился. Говорил отцу Михалику о теребеньках уже безо всякой виноватости, а священник только вздыхал и редко-редко повторял то самое поучение. И всякий раз объявлял прощение — вот и на следующем очищении души так же будет, а оно всего через неделю, так что нечего тревожиться...
И Тарик, сложив одежду на стул, забрался под простыню — без одеяла по летнему времени ничуть не холодно. Лампа едва мерцала, скоро «огневик» должен сам по себе потухнуть, возгорания от него никогда не бывает...
Заснул он, как всегда, быстро, и сон пришел приятный: он и Тами гуляли берегом речки ясным днем, откуда-то Тарик знал, что у них О все сладилось и вечерком они пойдут на старую мельницу; хоть ничего еще не решено, но нешуточная надежда есть, не зря же Тами отвечает на его ставшие откровенно порубежными, хотя и поли- тесные шуточки и слова такими лукавыми улыбками и взглядами, что надежды крепчают. А уж как она очаровательна в синем летнем платьице с политесным, однако волнительным вырезом, подолом в складочки и шитыми золотой канителью гаральянскими узорами! Тарик ее прежде никогда не видел в таком платьице, но во сне что угодно возможно...
Вот только погода начала меняться самым неприглядным образом: ветерок стал холодным, за рекой все выше поднимались, наползали темные тучи, прогрохотал раскатистый гром...
Тарик проснулся. В комнате стоял чернильный мрак, за окном грохотало, кажется, совсем близко, и часто все озарялось короткими вспышками. Гроза ему не приснилась, она и в самом деле разыгралась не на шутку, хотя до времени гроз и ливней еще далеко (ну да небесные стихии сплошь и рядом обрушиваются в неурочное время: три года назад в разгар зимы накрапывал, ко всеобщему удивлению, натуральный дождик — а ведь такого и старики не помнили, даже самые древние).
И окно осталось распахнутым! Живенько вскочив с постели, Тарик прошлепал к подоконнику: если вовремя не закрыть — ударит ливень, пол намочит, маманя сердиться будет...
Он все же высунулся в окно по пояс — пока что ни капельки не пролилось, нужно посмотреть, что делается. Вообще-то, ливень — это неплохо, огород завтра поливать не придется... Предположим, поливать будет Нури, но обе сорокаведерных бочки пусты, так что покрутить ворот придется изрядно. Ну, а иной ливень может и обе бочки наполнить, не раз случалось...
Окно его комнаты выходило на огород, а справа виднелась улица Серебряного Волка, ее крайние дома. Да уж, нынче небесные стихии особенно разбушевались: черные тучи повисли, казалось, над самыми крышами, то и дело блистали ослепительные молнии, и все где-то в отдалении, но создавалось впечатление, что они лупят
в какое-то одно место. Раскаты грома катились над ночной улицей, словно исполинские бочки по исполинскому булыжнику.
Грозы Тарик почему-то нисколечко не боялся с раннего детства, отчего иные ему завидовали. И в Недорослях любил в такие вот грозы выскочить под озаряемое огненными зигзагами небо и плясать под дождем, ликующе выкрикивая что-то непонятное ему самому. Если маманя вовремя замечала — загоняла домой, журя, что громом, бывает, и людей убивает. А если не замечала, он долго так скакал, промокши до нитки, — и все равно получал выволочку: мокрую одежду не спрячешь...
Правда, теперь ему несолидно было по его годочкам скакать под дождем, но с каким удовольствием выпрыгнул бы в огород... Вот только ливень так и не хлынул, что было чуточку необычно: молнии блистали, гром грохотал, рассыпаясь над самыми крышами потоками трескучего дребезга, словно драли в клочья суровое полотно величиной на полнеба вовсе уж невообразимо громадные ручищи, — но ни одна капля дождя так и не упала на затылок, на подоконник, на огород. Вот-вот ливанет...
Нечто небывалое и невиданное доселе произошло... Тарик вдруг обнаружил, что от него от квадрата окна легла стойкая сумрачная тень, словно за спиной у него зажглась лампа, освещающая комнату трепетным зеленоватым мерцанием, — но нет там никакой лампы, и света такого не бывает, что бы ни заправляли в лампу, чем бы ни топили печку, и уж никак это не похоже на костер, вообще на пламя...
В некоторой растерянности Тарик посунулся обратно в комнату, так и не закрыв окно, — и от удивления встал спиной к подоконнику, как вкопанный...
Комната залита этим зеленоватым, чуть мерцающим светом, словно в лампу насыпали целую горсть «огневика» или вообще настал ясный день. В жизни такого не видел. За окном из низких черных туч прямо-таки сыпались ослепительные молнии, могуче грохотал гром, но по-прежнему не слышно ударов тугих струй по подоконнику, даже падения капель не слышно, и вопреки обычному не пахнет грозовой свежестью, наоборот, воздух словно стал густым и вязким — но такое бывает исключительно перед грозой, и никогда во время грозы...
Тихо, знакомо скрипнув, отворилась дверь, открыв проем, залитый тем же зеленоватым, временами мерцающим непонятным светом, и в комнату...
Тарик едва не заорал, как маленький. В комнату вошла лесная пантерка, самая натуральная, какую он несколько раз видел в королевском зверинце: большая, чуть ли не по пояс взрослому, дикая кошка — короткая серая шерсть в черных полосах и пятнах, большие кисточки на стоячих ушах, короткий толстый хвост торчит вверх и ходит вправо-влево, в точности как у домашней разозленной кошки... Пантерка ступала бесшумно, неспешно, сторожко, словно по тонкому ледку, не сводя с Тарика желтых глаз с кошачьими зрачками, с хищной грацией словно бы переливалась по комнате, как вода, принявшая очертания пантерки. Оскалилась, показав белоснежные клыки, остановилась на полпути меж дверью и окном, не сводя с Тарика немигающих больших глаз, лучившихся отнюдь не добротой — рассудочной холодной яростью, от которой в животе похолодело и сердце словно бы замерло, а по спине поползли ледяные мураши...
