Тимур Туров - Ядовитая кровь

Владу захотелось разбить телефон о стену.

– Молчите? – спросил Каменецкий. – Я что-то не так сказал? Вы где прозрели? Не в Харькове, понятно. В своей командировке? В Косово, если не ошибаюсь. Уж не знаю, как вы привыкали, а мне повезло. Оч-чень повезло. Я потерял сознание – трещина в черепе, знаете ли. Временная потеря зрения. Так что, когда я пришел в себя, то ничего не видел. Совершенно. Но вот звуки мне показались странными. И запахи. Незнакомые такие... Странные. Потом зрение начало понемногу возвращаться, медленно, слава богу. Постепенно. Вначале – размытые пятна, светлые и темные. Потом появились тени – темное на светлом. И эти тени были необычными. Я всматривался, думая, что это игры моего поврежденного мозга, а картинка становилась все четче. А мне становилось все страшнее. У моего лечащего врача на голове были рога. Смешно? Страшно. Понятно, что я не в аду, что чертей не бывает, но ведь рога-то я вижу. И лицо, и фигуру... Иногда заходил другой врач, лохматый, с козлиными ногами. Сатир из древнегреческой мифологии, фавн. Я совсем сошел с ума? Я так думал, но ведь остальные были нормальными, без хвостов и копыт. Просто люди. И с уродами они общались запросто, как с приятелями. Как с людьми. Что происходит? Это я так подумал. И понял, что если я спрошу напрямую, то меня, скорее всего, отправят в сумасшедший дом. Меня и так очень подробно расспрашивали, задавали всякие вопросы. Я затаился. Если я болен, подумал я... Это пройдет или не пройдет. Главное – выйти из больницы, а там я успокоюсь, приду в себя. И разберусь. Знаете что? Я вышел, мне поверили. Я прибыл домой, в свой свинарник, прошло несколько дней, но аберрации слуха, зрения и обоняния не прекратились. Более того, я увидел, что даже дома моего города изменились. А ведь я их рисовал... Знаете, сколько я написал пейзажиков, зарисовок, акварелей? Тысячи, мне очень нравится... нравился мой город. А тут... тут...

Каменецкий глубоко вздохнул, перевел дыхание.

– Извините. Я решил заново познакомиться со своим городом, обойти его, понять, что же не так. Что было на самом деле – мои воспоминания или то, что я видел за окном. Я увидел летающих над городом существ и понял, что Шагал тоже их видел, только был умнее и рисовал их просто как летающих евреев. А у меня ума не хватило. Зато хватило терпения и тяги к саморазрушению. Знаете, что я начал делать? Я вернулся в свое прошлое, – Каменецкий коротко хохотнул. – Надо же было такое придумать! С другой стороны – это отрезвляет. Когда я увидел, что меня вышибли из Худпрома из-за полутораметрового уродца со здоровенным шнобелем вместо носа, когда обнаружил, просматривая фотографии, что треть моего класса людьми не была... Часовщики, маах'керу... А Нателла, за которой я самоотверженно носил портфель из школы, была джинна, существом, у которого вместо крови – огонь. Не фигурально, а в прямом смысле этого слова. Нет, про кровь и огонь мне объяснили потом. А поначалу я видел на фотографиях вокруг своей мальчишеской физиономии уродливые нечеловеческие рожи.

Вы свою первую женщину, конечно же, помните, – Каменецкий снова судорожно вздохнул. – Конечно, помните. А меня рвало два дня, когда я обнаружил, рассматривая фотографии, что моя первая женщина, Мая Визитиу, молдаванка, имела рожки и хвостик. Она мне на прощание подарила свою фотографию, так сказать, неглиже. Даже подпись оставила: «Ты никогда не узнаешь меня до конца»... Рожки в пять сантиметров, хвостик тоже сантиметров в пять, треугольное, нечеловеческих пропорций лицо, скалящееся в гнусной усмешке... Меня рвало два дня, стоило только вспомнить. Меня и сейчас тошнит.

Моя бывшая жена, слава богу, оказалась человеком, склочной, вздорной, гулящей, но человеческой бабой. Я чуть не расцеловал ее и ее маму, суку, пившую мою кровь в течение десяти лет. Я ведь из-за развода потерял неплохую квартиру в центре, доставшуюся мне от родителей. Мы разменялись, им – двухкомнатная квартира в пятьсот тридцать третьем микрорайоне, мне клоповник на Ярославской. Но я им даже это простил. Потому что они люди. Люди! – Последнее слово Каменецкий выкрикнул и замолчал.

– Я перезвоню, – сказал он после небольшой паузы. – Через полчаса.

И связь оборвалась.

Влад бросил телефон на диван и сжал виски. Плохо. Как все плохо. И как странно слышать свои мысли от другого человека. Иногда почти дословно.

У него ведь тоже был соблазн проехаться по бывшим знакомым, пересмотреть старые фотографии – они надежно фиксируют истинный облик, Пелена искажает только восприятие, и только восприятие реальных объектов. На фотографии обычный человек увидит только обычного человека.

А если картину нарисует тот, кто видит сквозь Пелену, то и зритель на картине увидит правду. Крылышки, рожки, вывернутые назад колени и летающих над городом ангелов.

Художник захлебывается, торопится выговориться, выплеснуть то, что накопилось у него внутри. Не Серому же все рассказывать. Не Серому, нет. А остальным...

Книжки писать про засилье нечисти в городах? Так их пишут. Можно зайти в книжный магазин и выбирать на свой вкус. И оборотни, и вампиры, с ангелами и светящимися сущностями вперемешку.

Попробуй, разбери, кто тут описывает то, что видит, а кто просто выдумывает.

У Влада было много вопросов к художнику, очень много, но они подождут. Пусть человек выговорится. Человек – ключевое слово.

Убийца. И это тоже ключевое слово. Хоть он убивает и не людей, хоть он и подвел под свои действия мощную базу, но он, Влад, не может думать о нем, не как об убийце. Не может.

Даже когда объяснял летехе, что нет ничего страшного, что не человека тот убил в лесопарке, прекрасно понимал, что врет. Лейтенанту врет, себе. Неизвестно даже, кому больше.

Влад с силой потер лицо, подумал, что можно включить свет, но решил этого не делать.

За окном что-то полыхнуло, словно ярко-красная молния. Что-то на заводе, кто именно этим занимается – непонятно. На «Хартроне» куча всяких нелюдей. Что-то там у них общее, интернациональное. Уроды всех видов – соединяйтесь!

Жители соседних домов даже в мэрию писали о том, что какие-то жуткие химические запахи вырываются на улицу и проникают в квартиры. Им ответили, что тут работает цех разлива красок.

Самое смешное, что, может быть, не соврали, люди там тоже есть. И вполне могут загадить все вокруг.

Прошло тридцать минут, но художник не звонил. Влад называл про себя Каменецкого именно художником, не убийцей, не по имени-фамилии. Нейтрально – художником.

Еще через пятнадцать минут, когда Влад уже почти перестал ждать, телефон зазвонил снова.

– Это я, – сказал художник. – Извините, у меня тут было дело...

Судя по прерывистому голосу и частому дыханию, он только что либо бежал, либо перетаскивал тяжести.