Алексей Глушановский - Цена империи

Ей было страшно и так хотелось жить, но тогда беспощадный палач не заметил этого. Он ничего не хотел замечать.

– У Него проси! – отрезал влюблённый глупец, указывая в небо.

– Я люблю тебя, мой инквизитор, люблю! В моей жизни случалось много проступков, промахов, нечем гордиться, но то, что совершила, не считаю предательством. Всё это я сделала для тебя. Они должны были кого-нибудь сжечь, пойми. Думаешь, я бы дожила до старости? Да, что эта линия на руке, если я не могу без тебя, если сейчас в этом мире всё наоборот! Неужели ты не видишь, что они не успокоятся, пока не сожгут всех… Сколько невинных ушло на костёр!

– И сколько виноватых.

– Мне страшно. Поцелуй меня, мой инквизитор, умоляю тебя!

Если б мне дали возможность вернуть то мгновение, я бы впился в её губы, но тогда, обуреваемый ревностью и бессильной злобой, я сказал:

– Твои силы больше не властны надо мной, ведьма!

И, отвернувшись, пошёл прочь по коридору, а она, схватившись исцарапанными в кровь руками за прутья, кричала:

– И всё-таки ты любишь меня! Каждую минуту, каждое мгновение, ты будешь любить меня, в каждой женщине, в каждом ребёнке ты будешь видеть меня, я буду танцевать для тебя в огне камина, шептать «люблю» вместе с ветром, целовать прикосновением пыли и пепла, приходить по ночам, ты не убежишь от любви! Слышишь? Я люблю тебя! Люблю! Ты должен жить! Так надо!

Её слова разносились почти по всему замку, но я шёл, не оборачиваясь, не желая проявить слабость. Дурак хотел выиграть затеянный поединок. А уже через несколько часов она гордо и твёрдо, без страха и сожаления словно царица взойдёт на костёр.

И потом мне всю жизнь будет стоять перед глазами пламя, взмывающее до небес, съедающее пёструю юбку, загорелые ноги, изящные кисти, что я целовал, своенравные волосы. За всё время она ни разу не вскрикнула, на лице не дрогнул ни один мускул, только когда пламя поднялось почти до шеи, повернула ко мне голову, и по её губам я прочёл три слова.

Что самое обидное, я тогда знал, что колдунья говорила правду, и с каждым произнесенным словом понимал – она святая, и на костре место не ей, а мне.

И беря в тот роковой день в руки факел, мне хотелось бросить его в эти ненавистные распухшие рожи, свинячьи рыла, это их, продавших душу, честь, святое имя церкви и самого Господа должно пожирать пламя, их необъятные тела и бульдожьи морды должны быть там!

А когда дрогнула моя рука, поджигая хворост, я понял, что проиграл. Не я, а она, умирая на костре, выходит победителем, за ней остаётся последнее слово, но реванша не будет, потому что оно повиснет навсегда, а в аду я её не встречу. И, отказав ей в последнем поцелуе, я потом зубами грыз столб, у которого она стояла, царапал когтями ненавистное дерево, бывшее счастливей меня, потому что не я, а оно было ей последней опорой…

После той ночи я уже больше никогда не плакал. Люди поговаривают, я осатанел. Да, я озверел от любви, я одержим Тахо, она мерещится везде, я вижу её в каждой женщине, её напутствие сбылось.

Я применил против них их же систему. И теперь все дрожат при имени одержимого фанатика! «Божьи люди» боятся слова Божьего! Я уничтожу ложь и паутину! Все, кто были свидетелями, судьями, все, кто причастен к Её суду, пойдут на костёр. Таков мой приговор, таково проклятье непокорной ведьмы, как любит плести народ. Её смерть положила начало конца Великой Инквизиции, и я, развязав ураган, нахожусь в его центре. Взявший меч от меча и погибнет. И знаю, что настанет день, когда эти, остолбеневшие от неожиданности, ужаса, удивления и моей наглости опомнятся и применят систему ко мне. Но жизнь опостыла и без Неё не имеет смысла.

Каждый день, замаливая грехи, я умоляю Господа поскорей оказаться на костре, но хранимый Её благословением, продолжаю угрюмо коротать отпущенные дни. Каждый день, свирепея от боли, уничтожаю всё живое на пути, и когда поздним вечером после судорог и конвульсий к моему взбудораженному разуму приходит покой, с губ слетает только одно имя. Имя святой грешницы. А ночью мне снится костёр…

А утром выхожу на балкон или на дорогу за городом и долго подставляю лицо ветру, носящему пепел и песок, в надежде, что почувствую её поцелуй. И кажется, порой, слышу в его свисте мелодичный, заветный, любимый голос: «Только знай, мой святой инквизитор: каждый раз, когда пыль коснётся твоего лица, – это я тебя целую!»

После Тахо я много о чём передумал, проанализировал. Кинься я тогда в огонь или сознайся в колдовстве, сожгли бы вместе с Ней, и не было бы мук, но тогда жертва любимой стала бы напрасной. Однажды ведунья сказала мне: «Может, всё так и должно?» Может быть. И теперь я часто ловлю себя на мысли, что моя ведьма знала всё наперёд, но не отступила, прошла до конца.

Самое большое счастье на земле встретить того самого, любимого человека. И каждому отмерен свой срок. Тринадцать месяцев. Говорят, любовь меняет. Нет, она просто заставляет взглянуть на себя со стороны, всё осмыслить, проанализировать и, если хватит сил, исправиться. Она побуждает прыгать от счастья, а мы, загруженные бесполезной суетой, к сожалению, не так часто замечаем людей счастливыми, чтобы знать, что они именно такие в самые лучшие минуты своей жизни. Библия гласит: «Бог – есть любовь». Значит, в сердцах влюблённых живёт Господь. Благославен тот, в чьём сердце живёт Христос.

Никогда не мог себя ненавидеть. Наверное, это единственное моё положительное качество (и то, как посмотреть). Но, как ни странно, именно оно помогает острее чувствовать неуважение к себе, заставляет быть строгим и суровым собственным судьёй и палачом, больше не щадить, не жалеть, не оправдывать и признавать все свои пороки. День и ночь не перестаю себя казнить за то, что не нашёл тогда сил простить, и не хочу больше вымаливать прощенья у Господа. Такой Кристиан не достоин, не заслуживает прощенья.