Денис Юрин - Доспехи из чешуи дракона

– Но ведь в округе не души…

– Ты думаешь? Через четверть, а может быть, полчаса, здесь будет очень-очень много…– Шак печально усмехнулся, – …адо же, чуть не оговорился и не сказал «многолюдно». Твари выползают из-под земли. Ты что, оглох? Ты что, не слышал, о чем мы с командиром гарнизона в Гажерье трепались?

– Ну так чего же ты встал?! Чего мы ждем?! Мы ведь еще успеем до деревни добраться, пока сражение не началось!

Семиун не на шутку испугался и пришпорил кобылу, но стоявший возле него Шак среагировал быстро, схватил лошадь за упряжь и не дал ей рвануться с места, чтобы помчать глупого седока туда, где и его, и ее ждала верная смерть.

– Не торопи кончину, чудак! Она сама к тебе придет и разрешения не спросит! Ты думаешь, они почему так поют? Да потому, что эту ночь пережить не надеются. Мало их, слишком мало, чтобы атаку тварей сдержать…

– А ты предлагаешь здесь, в поле, остаться?! За частоколом хоть какой-то шанс уцелеть будет!

Семиун еще раз стукнул по бокам бедного животного каблуками сапог, но Шак крепко держал упряжь и не собирался отпускать товарища на верную смерть.

– Послушай, среди своих подыхать, конечно, веселее, но только какие, к чертям собачьим, филанийские святоши свои? Да и не та у нас с тобою задача. Нам гробовщика отловить нужно, я его лопату хорошо запомнил и поквитаться с паскудником за его нежные ласки собираюсь, – говорил Шак, препятствуя попыткам юноши разжать его ладонь, сжимавшую лошадиные постромки. – Он здесь обязательно появится. В гущу событий не полезет, но вон с того холмика, ведь другой возвышенности поблизости нет, за ходом боя наблюдать будет. Это наш шанс, мы должны…

– Пес шелудивый те должен, а не я! – выкрикнул Семиун, которому не удалось разжать руку товарища, но хватило смекалки подрезать уздечки. – Хочешь погибели, оставайся, а я не дурак!..

«Ох, молодость, молодость! Да что ж ты дурная такая, сама в пасть хищному зверю лезешь?!» – подумал Шак, качая головой. Он мог бы вскочить на лошадь и пуститься в погоню за неразумным напарником, да только перетрусившего юношу не разубедить, а связывать его по рукам да ногам и возить за собой как пленника, поперек лошади, почему-то не хотелось. В конце концов, каждый сам вправе выбирать свою судьбу, это один из основных законов мироздания. К тому же бродяга все равно не успел бы догнать беглеца. В округе еще царили тишина и спокойствие, но ноги переодетого рыцарем скитальца уже ощущали легкую дрожь земли. Там, глубоко в недрах, уже что-то двигалось и поднималось наверх.

Защитники деревни не открыли ворота перед одиноким всадником, но не потому, что не хотели пускать его за частокол. Просто створки ворот были уже намертво заколочены и подперты изнутри всяким тяжелым хламом. Часовые наверху скинули ему веревочную лестницу, и под дружные выкрики нескольких голосов «Ну, давай, давай! Шустрее, шустрее!» Семиун покинул седло и вскарабкался на стену. Оставлять на произвол судьбы верой и правдой послужившее ему животное было жаль, но Семиун тешил себя надеждой, что привыкшие к человеческой плоти чудовища не позарятся на конину. К тому же глупо переживать, когда нет другого выхода, да и сам ты вряд ли дотянешь до рассвета. Грядущая ночь обещала быть не скучной, так что нечего печалиться по пустякам.

Пара сильных рук не бывает лишней в трудные времена. Солдаты не стали задавать парню вопросы «Откуда ты? Кто?», просто сунули в руки меч со щитом, нацепили на плечи уже не раз побывавший в бою, перепачканный черной слизью нагрудник и, ловко застегнув проржавевшие ремни, заставили опуститься на колени, ведь преподобный отец Патриун еще не дочитал до конца свою молитву.

Семиун не помнил, когда он в последний раз посещал храм. Даже на войне он часто затыкал уши, слыша напыщенную болтовню полевых проповедников, но когда из-под земли вот-вот должна наползти всякая мерзкая погань, то волей-неволей становишься верующим, и тебе нет дела, что те, кто рядом, хоть и молятся твоему богу, но как-то иначе, не совсем так, как тебя учили в далеком детстве. Большинство солдат, так же как и он, стояли на коленях и, закрыв глаза, внимали речам священника в бело-голубой сутане и такого же цвета шапочке на голове, название которой Семиун когда-то знал, но уже не помнил. Их губы шевелились, беззвучно повторяя каждое слово духовного наставника. Однако среди солдат были и те, кто не принимал участия в ритуале очищения души. Это были часовые, наблюдавшие за окрестностью, и пара десятков воинов у ворот, разительно отличавшихся от основной массы защитников деревни как одеждами, так и холодностью надменных взоров. Пять рыцарей в черно-зеленых плащах стояли неподвижно, наблюдая за исполнением обряда, и хранили гробовое молчание. «Молитесь, молитесь! Хоть лбы о землю разбейте, нам все равно, лишь бы дрались славно!» – можно было прочесть в их взорах. Чуть поодаль от них стояли наемники, точно такие же, как те, что они с Шаком видели на дороге, разве что одетые получше. Бродяга считал их дикарями с правобережья, и в их лицах точно было что-то непривычное, необузданное, дикарское. Они смотрели на мир по-другому и, в отличие от воодушевляющего себя перед боем воинства, совершенно не боялись смерти.

Семиун вспомнил о напарнике, отметил, что думает о нем в прошедшем времени, как о мертвеце, и вдруг почувствовал угрызения совести. «Как он там?! Ну почему ж он такой упрямый дурак, почему не поспешил в укрытие?! – пульсировала в голове лекаря мысль, уже оправдывающая некрасивый поступок своего владельца. – Я его не бросал, он сам захотел остаться в поле. Глупо, ой как глупо…неразумно лезть квитаться с колдуном, когда тот если и появится близ деревни, то непременно в окружении своего войска!»

Читавший молитву священник умолк и опустил воздетые к ночному небу ладони. Солдаты взяли в руки лежащее перед ними оружие и разошлись по местам. Все прошло, как обычно, как привычный духовный ритуал перед кровопролитным сражением, но вот только поведение святого отца несказанно удивило лекаря, уже повидавшего не одного и не двух полевых священников. Как только солдаты строились в боевые порядки, святые отцы покидали передовую. Преподобный же отец Патриун, как его называли солдаты, не думал отсиживаться в амбаре до утра и, молясь, ждать исхода боя. Сняв и аккуратно сложив в специальную котомку рукавицы и шапочку священнослужителя, он скинул с плеч бело-голубую сутану и осторожно передал ее вместе с котомкой в руки подбежавшего подростка-прислужника. Глазам Семиуна предстал крепкий мужской торс, изобилующий пучками мышц и испещренный узорами рубленых шрамов. На толстой шее и мощной груди величественно лежала золотая цепь, внизу к которой был прикреплен символ индорианской веры – утренняя звезда. Священнослужитель, в прошлом явно бывалый боец, не стал надевать кольчугу или нагрудник. Его тело как будто питалось ночной прохладой и испытывало от этого необычайный подъем. Взяв в одну руку меч, а в другую утреннюю звезду, отец Патриун поспешил к воротам и, как ни странно это могло показаться, встал не на стену, где находились его собратья по вере, а возле ворот, удерживаемых рыцарями и наемниками из замка.