Кира Измайлова - Наследство

– Я ставлю на прерию, – сказал Рональд. – Он сумасброден, но в самую меру, и не станет соваться волку в пасть.

– Тогда я поставлю на город. Оповести на всякий случай своих агентов.

– Давно сделано, – усмехнулся тот. – Или ты забыл, насколько похоже мы мыслим?..

…Под перестук колес славно спалось, и можно было не думать о том, что завтра нужно вставать спозаранку и снова отправляться в путь, и воду тоже можно было не экономить: в вагоне стоял здоровенный бак, и каждый мог наливать столько, сколько нужно, а еще проводник трижды в день раскочегаривал некое подобие печурки, и у него можно было разжиться кипятком и купить что-нибудь из съестного. Генри, кажется, перебрал все, что было у бедолаги проводника, еще жаловался на бедный выбор, но Марию-Антонию и то занимало донельзя: и диковинный напиток из какой-то сушеной травы, который следовало заливать горячей водой и настаивать – он делался густо-коричневым, горчил и приятно пах, его пили с золотистыми осколками сахара, привезенного откуда-то с юга, – и конфеты в аляповатых ярких бумажках, и посыпанные корицей сладкие сухари, и еще какая-то дребедень, которую Монтроз скупал щедро, будто ехал с целой компанией малолетних сладкоежек. По правде сказать, принцесса предпочла бы сочную отбивную с овощами и бокал хорошего вина, но здесь не продавали ничего подобного. Генри говорил, такое подают на станциях, но ей самой запрещал высовываться из вагона, когда огневоз останавливался, подсаживались еще люди, шумели, галдели, устраиваясь в общем вагоне и таких же клетушках, как их с Монтрозом.

Девушке тогда велено было сидеть тихо и не высовываться. С нею непременно оставался один из псов, пока Генри выводил второго на перрон по его собачьим делам: собаки были воспитанные и порядка не нарушали. Потом Гром и Звон менялись местами, а затем огневоз снова трогался: стоянки редко превышали час-полтора, только-только сгрузить поклажу и посадить новых пассажиров. Марии-Антонии только краешком глаза – сильно высовываться в окно Генри тоже не велел, и она слушалась, – успевала разглядеть незнакомые поселения.

Раз это был маленький городок с островерхими крышами, а жители почему-то сплошь одевались в черное, невзирая на жару, – Монтроз сказал, что это приверженцы какой-то из ветвей веры в единого бога, и по их правилам положено ходить именно так, и даже детей они одевают в глухие черные наряды. Мария-Антония тогда невольно пожалела детишек и подивилась, как странно выглядят на фоне черных, мрачных, как галки, местных обитателей люди вроде Генри или те же служители огневоза в их солидной и нарядной даже форме.

Другое поселение поражало яркой зеленью, столь непривычной после сухой желтизны прерии, что Мария-Антония не поверила своим глазам. Каждый дом окружен был плодовыми деревьями, и уже сейчас видно было, что к осени ветви будут клониться к земле под тяжестью урожая. За пределами городка исчезали в жарком мареве длинные ряды таких же деревьев, доносилось чье-то мерное пение: это работники, сказал Генри, и свободные, и невольники, ухаживают за деревьями, а под песню трудиться веселее. Осенью огневоз будет стоять тут по нескольку часов: местные фермеры станут грузить ящики с великолепными яблоками, за которые в больших городах дают приличные деньги, даже и за те, что не сняты с веток, а собраны с земли. Это оттого, что Майинаха тут рядом, говорил Монтроз со знанием дела, раз, а два – тоувы когда-то пробовали бурить землю и искать подземные воды. Вот здесь нашли, устроили водопровод, и теперь здешние сады не страдают от засухи даже в самые жаркие годы, когда мелеет сама Майинаха…

По большей части, конечно, снаружи тянулась бесконечная прерия. Отведешь взгляд, посмотришь снова – и уже не поймешь, это место ты видел только что или все-таки другое. Иногда где-то вдалеке виднелись дымки – то ли от стойбищ здешних детей равнин, то ли от затерянных в прерии ферм, кто знает? И это невиданный простор, бесконечный и какой-то безжалостный, как думалось иногда Марии-Антонии, немного пугал. Она знала, что мир велик, но эти его размеры слишком уж впечатляли…

Приятнее всё-таки было созерцать города и поселки. Эти кусочки чужой жизни мелькали, как в калейдоскопе, и не слишком-то удивляли принцессу. Да, люди одевались теперь иначе, а бал правили, похоже, зажиточные крестьяне и горожане, а не аристократы, как в ее время: судя по манерам дам, которых она приняла было сперва за высокородных, это оказались не более чем дочки и жены разбогатевших торговцев. И пусть манеры тоже могли измениться за столько лет, породу подделать еще никому не удавалось: сразу было видно, что эти женщины происходят из среды землепашцев, в лучшем случае, ремесленников, но никак не являются потомками знатных семей.

Это явно понимал и Генри, поскольку прятал девушку все более тщательно, уже и в коридор вагона не выпускал ее в одиночку, особенно на стоянках, провожал, куда угодно, и сторожил, как верный пёс, не доверяя это уже и настоящим псам. Гром и Звон все время были настороже, как велел хозяин, но его и это не устраивало: он приказывал собакам ложиться поперек двери в их клетушку, называвшуюся купе, так, чтобы любой вошедший без спросу непременно напоролся бы на зубы, не уступавшие остротой зубьям капкана.

Сам Генри, отдохнув за несколько дней, стал выглядеть немного лучше: пропали вечные темные круги под глазами, физиономия сделалась не вовсе уж изможденной. Только вот крашеные его волосы принялись линять, и теперь он даже в огневозе предпочитал не снимать шляпы: пестрые пряди привлекали к себе слишком много внимания…

Это была очередная стоянка. Генри вывел наружу Грома, оставив Звона охранять принцессу: пёс привычно лежал у двери, насторожив уши – снаружи творилось какое-то непотребство. Кто-то садился в соседний общий вагон, да с таким шумом и гамом, что Мария-Антония нахмурилась: в ее времена даже простолюдины не позволяли себе так вести себя!

В купе сунулся Генри, свистнул Звона – прогулка на сей раз оказалась очень короткой, – и снова исчез. Мария-Антония решила приберечь вопросы до окончательного его возвращения, но спрашивать не потребовалось.

– Скототорговцы, – выдал он, вернувшись и устало упав на лавку. – Целый вагон. Даже в нашем несколько купе заняли. Тони, я тебя умоляю, не высовывайся ты наружу…

– Ни по какой нужде? – не удержалась принцесса.

– Без меня – ни по какой, – серьезно ответил он. – А лучше бы и со мной не выходить. Они пьяные все в стельку, а бабу… прости, женщину чуют за сто миль: они ж их полгода не видели, а тёлка за бабу не считается… – Генри помолчал. – Нет, ясно, если приспичит, тут уж никуда, но только мне скажи, я провожу. Опасно.