Война (СИ) - Дильдина Светлана

Доедая последний, вдруг испугался, поперхнулся даже:

— Но как же тебя пропустили? Никто ведь не знает?

— Мне разрешил… твой дядя. Он… знает, да, и понял, что твой наставник для тебя значил.

Недоверчивым был взгляд мальчика — верно, ему говорили иное. Пришлось будто невзначай коснуться письма, лежащего на столике, разгладить его. Волшебное действие — всего-то напоминание о том, кому доверял.

— Значит, уважаемый дядя все-таки лучше, чем я подумал о нем, — признался Тайрену. — Он сперва мне понравился, но потом…

Мальчик запнулся: привычка к осторожности перевесила радость. Ясно стало — об этом сейчас больше не скажет.

— Теперь нам пора на воздух, — произнесла Лайэнэ. Странно было ощущать себя нянькой. Живой ребенок совсем не то, что девочки-воспитанницы ашриин. Впрочем, и Тайрену назвать обычным нельзя.

Мальчик кое-как собрал волосы в хвост, перекрутил жгутом, оставляя свободный конец, скрепил заколкой. Сооружение еле держалось. Да уж, прическам Энори его никак научить не мог.

— Не люблю, когда меня чужие трогают лишний раз, — пояснил мальчик, заметив ее любопытный взгляд. — Няньку едва терпел, она все стремилась поправить. А сам никак не научусь. Ну не вижу я, что там и как на затылке!

— Помочь тебе? Научу, чтобы всегда мог сам, и хорошо. Ты не смотри, что у меня волосы так просто лежат, я умею.

Заколебался, но ответил:

— Потом.

Довольно милым был монастырский садик, и в Храмовой Лощине ценили красоту. Тут она была вневременной, свободной от мишуры моды, уравновешивала здешнюю строгость жизни. Жаль, так мало цветов… только жасминовые кусты, но на них пока нет даже почек.

Тайрену направился к скамеечке в углу сада, устроился, покачивая ногой; Лайэнэ не столько видела, сколько ощущала, как из-за угла на них смотрит охранник мальчика. Подошла, присела на землю подле скамьи. Неудобно, холодно, только что делать — служанки не садятся рядом с хозяевами, даже если хозяева — дети.

Разговорились. Мальчик оказался неглуп, начитан, не так уж и молчалив — с тем, кого он счел достойным разговора. А с чего бы ему быть иным? Он все-таки сын хозяина всей Хинаи… да и Энори вряд ли стал бы возиться с ребенком, который не может связать два слова.

Мог, и прекрасно. Только третьим все время становилось имя, которое рада бы никогда больше не слышать.

— Он очень скучает по тебе. И вот еще что…

Ступала на скользкую почву. Собиралась спросить о том, о чем едва знала. Ей бы побольше времени, чтобы мальчик научился ей доверять. Но что-то подсказывает: времени этого крайне мало. Достаточно было увидеть лицо Энори, и брошенная на пол куртка… Есть вещи, которых он не делал никогда. Мог насмехаться над сильными мира сего, дерзить им в глаза, грустить, не скрывая этого — но он никогда не выходил из себя. Раньше.

— Я знаю, он ведь недавно… связывался с тобой?

Паузы Тайрену не заметил, стосковавшись не то что по Энори, хоть по собеседнику, с которым можно о нем говорить. Даже страшно было, насколько сразу поверил, доверился полностью — ей, незнакомой, только назвавшейся присланной старшим другом…

— Он мне писал, велел ждать следующего письма… Я жду.

Так вот как все было. Значит, сам не сумел проникнуть за эти стены. Хоть что-то отрадное…

— Он… что-то такое сказал тебе?

— Нет, — мальчик помотал головой, прядь выпала из кое-как сооруженной прически, — Но обещал… о том, почему пришлось покинуть город. Сказал, я пойму, что делать. Я всегда его понимал, — добавил Тайрену с гордостью.

— Что ж, раз обещал, значит, напишет, — ответила молодая женщина, стараясь, чтобы голос звучал ровно и даже весело, — А мы пока будем жить, как жили… или нет, как-нибудь получше устроимся.

**

Когда Муха перестал слышать тихие голоса, и перестали качаться ветви, скрывшие чужаков, и птицы снова запели — тут выглянуло и солнце. Наконец-то, словно и впрямь не людей видел, а сумрачных духов. Боязливо мальчик вылез из-под коряги, прошел дальше по оставленным следам, и вскоре выбрался на открытое место.

Теперь он понимал, где находится: справа, на краю обрыва рос приметный кедр. Его видел раньше со склона, и дерево это описывали попутчики — мол, увидишь его, а оттуда и стены крепости видно. Вот это круг отпахал…

Но сейчас, выходит, рядом совсем.

Будто кто укусил, так резко охватила тревога: а монастырь-то, он цел? Ведь оттуда пришли…

И сразу второй укус, и едва не взвыл, осознав — а ведь они в крепость идут.

Решение не пришло, не созрело — оно просто в нем было. Чужие солдаты таятся, шагают осторожно, а он побежит напрямик, и всяко быстрее окажется у заставы. А там уже доберутся до крепости.

Сперва почти катился по склонам, но сообразил — если тут разобьется, толку от него никакого не будет. Беречь себя надо. И если, задохнувшись, без сил упадет, а сердце сгорит — тоже.

Сбавил немного скорость, порой позволял себе отдохнуть. Из-за каждого ствола стрелы опасался, но нет — чужаки двигались иной дорогой. И тропка снова нашлась, вела в нужную сторону.

Легкий дождик прошел, не закрывающий солнце — отдал остатки воды после грозы. Двойная радуга встала над верхушкой горы — оттеняла ее, темную, мохнатую.

Радуга — предвестник удачи, это с детства знает любой. Муху она окрылила; так и смотрел бы, не отворачиваясь, но пришлось повернуть, скальная стена заслонила пестрый небесный мостик.

А еле видная тропа петляла, петляла…

Вскоре выбежал на дорогу, по которой из монастыря шел, и с которой сбился. Не обмануться — вот те самые ели-двойняшки, вершины у них приметные, будто друг с другом шепчутся. Солнце уже опустилось за них, ели стояли черные. Еще немного, и смеркаться начнет. В темноте будет куда страшнее, и снова можно сбиться с пути.

Дорога вышла к обрыву, начинала спускаться, огибая гору.

— Куда ты идешь? — прошелестело сзади; Муха резко обернулся; какой-то человек стоял у склона, возле одной из елей; ветви скрывали лицо. Неблизко стоял, шагах в десяти, но веяло от него угрозой, и мальчик, решив не вступать в разговор, со всех ног припустил по дороге.

Холодные пальцы обхватили его запястье, мальчишка попытался вырваться — не тут-то было. Задыхаясь, он пытался сопротивляться — но боль в вывернутой руке не давала этого сделать, да и сил не осталось, все потратил в пути. Ощутил себя слабее котенка. Махнул ногой раз и два наудачу, надеясь попасть в того, кто держит — толку-то…

Гордость не позволяла кричать; а может, это разумней было бы, поднять шум? — промелькнуло в мыслях.

Неожиданно его отпустили; едва не упал на траву, рукой шевельнуть не мог. Поднялся, покачиваюсь, обрыв был совсем рядом.

— Я спросил тебя, куда ты идешь?

Только сейчас, повернувшись, он смог увидеть того, с кем говорит… хотя нет, не его — только глаза. Угольно-черные, страшные, как яма для могилы на пепелище.

— Можешь не отвечать. Я знаю.

Затем перестал видеть эти глаза, человек отвернулся — и Муха ощутил, что летит.

**

Сверчки спорили друг с другом по обе стороны дороги, половинка луны светила достаточно ярко, чтобы человек с острым зрением четко видел пучки травы на склоне. Холодно было после дождя, хоть днем солнце уже пригревало. Звездная сеть раскинулась на все небо, и от нее тоже веяло холодом.

Лиани вслушивался в голоса леса, но часть его сознания была занята другим. Исчезновение следопытов, тревога, охватившая всех в крепости, странные звуки, слышанные одним из крестьян — будто перекликался кто. Поспешил рассказать на заставе, где был Лиани с проверкой. Сам туда вызвался, чтобы отвлечься, и с разведчиками пошел сам. Не должен бы, но уже столько раз нарушал порядки; а в лесу он как дома. Не бесполезен. Эх, не застава тут, одно название. Давно уже для вида, чтобы задерживать путников, предупреждать о них в Сосновой, если что.

И вот он в дозоре, пережидает ночь, чтобы утром двинуться дальше — в темноте следов не увидишь. Где-то неподалеку, ближе к границе с Мелен, живет сестра. А еще ближе — монастырь, где он оставил Нээле. Тревожно за них.