Ольга Табоякова - From Moscow to love

- Позвольте спросить, как вы определяете, что есть "несчастные"? - впервые подал голос тот, которого Елисей называл Шансовиком.

- Несчастные это те, которые осознают свою несчастность, - скупо объяснил Алексей.

Елисей опять тихонько покачал головой. Этот вопрос расхож в психологии. Отвечая на него психологу, человек определяет свою меру несчастности, также как и собственного счастья. В зависимости от этого и работают психологи, а вот с городами все не так. Им нельзя задурить голову, сдвинуть понятия, изменить восприятие. С такими пациентами, как города мира, надо работать, а не халтурить.

Прошло еще совсем немного времени и я перешел в следующую фазу своих непростых отношений в служении Высшим. Я впал в благость в сочетании с крайней жестокостью. Я научился судить. Стал судить открыто и почти справедливо. Меня не трогали, давали творить и эту жуть.

Как только я осознал, что меня и так не замечают, то я устал от этого. Теперь я стал переводить любого и каждого. Мир, правда, лучше не стал.

Сейчас "прошлогодний человек" рассказывал бесстрастно, что было верным признаком, он так и не пережил своих поступков. Все еще себя корит и ест за них. Елисей взял на заметку его состояние. Ведь неизвестно где и как Алексеева совесть проявит себя. Городу это может сильно не понравиться. Но пока город с удовольствием слушал рассказ "прошлогоднего человека", только вот удовольствие тщательно маскировал сдвинутыми бровями и надутыми щеками. Но лекаря с таким стажем не проведешь. Лечение должно быть успешным, тем более оно только началось.

Из благости я перешел к настоящей глубокой ненависти. Я возомнил, что могу ненавидеть. Но от этого я быстро опомнился, когда пообщался с одним человеком. Он сейчас известный писатель, в смысле, он уже умер, но его многотомники переиздаются по всему миру. Он писал истории разные про французов. Он и сам из этих лягушатников. Особо мне понравилась история про заточенного в замке на четырнадцать лет. И вот, этот человек выслушал мою историю. Как я говорил, повстречались мы случайно. Он сказал, что про меня писать не будет, мол, история еще не закончена, но сделал очень полезное замечание, что ненависть это удел низших. Ведь те, кто действительно велики, никогда не позволяли себе ненавидеть.

А тогд...

- Погодите! - весьма истерично взвизгнул историст.

- Да? - Алексею не понравилось, что его перебили.

- Как вы встретили этого человека? - требовал он ответа.

- Как обычно. По мосту сюда-туда и туда-сюда шляются же эти писатели великие. Они истории так собирают, - для Алексея это было привычным, а вот историста Семена задело за душу. Как кто-то посмел обойтись без него?

Елисей позволил себе еще раз вздохнуть, теперь еще и этому балбесу мозги промывать. Он должен заниматься идеями и писателями, а не терзаться по поводу свободных авторов.

- Так что же было дальше? - Елисей попробовал вернуть теплую атмосферу разговора.

Алексей пересилил себя и продолжил рассказывать.

Я решил, что пора мне из этого выбираться. Но уйти просто так не представлялось возможным. Это почти нереально. Я не говорил, но каждый день чувствовал, что они на меня рассердятся, если я только попытаюсь уйти.

- Они кто? - уточнил Шансовик, намазывая кусок хлеба маслом.

- Высшие, конечно же, - пояснил свою мысль "прошлогодний человек".

Я стал тайным бунтарем. Я даже не думал, что бунтарствовать это так помогает жить. Я опять почувствовал себя живым. Нельзя жить чужими жизнями, что я и делал так много лет, надо жить своей. Жажда свободы - вот, что стало моей кровью. Я вознамерился выбраться из этой ловушки, при этом, четко осознавая свой долг перед следующим служителем. Я никогда и никому не желал бы повторения моей судьбы.

Как сбежать, будучи прикованным? Очень просто, надо лишь разрушить общий мир до основания. Признаюсь, что тогда я стал думать о войнах. Война это здорово. А лучше всего это гражданская война. За моими осторожными раздумьями и планами прошло не так уж и много времени. Наступил двадцатый век.

До этого у меня была одна попытка, но она не удалась. В стране удержался порядок, а мне нужен был хаос. Можете меня осудить, что организовывать хаос только для того, чтобы сбежать, это гадко, но я верил в себя и в предназначение. Я ведь выходил не только сам, я закрывал этот мост. Не в благо он людям, да и миру тоже. Вон сколько прорех в ткани мира и истории. А все почему? Потому, как ходят туда-сюда, меняют, творят, желают и воплощают.

Наступившее время показалось мне благоприятным для моих высших планов. Я сам стал активным участником этих событий.

После такого признания присутствующие посмотрели на рассказчика с некоторым любопытством. Теперь они узнали его. Все же личность в недавней истории весьма примечательная. Кто бы мог подумать, но говорят же, все войны, также как и другие великие вещи, меняющие лик мира, творились именно такими сдвинутыми.

Я стал весьма публичным человеком. Конечно же в миру звали меня по-другому, но это не мешало мне быть зверем. Я, кстати, уничтожал людей, знающих об этом месте. Тогда это называлось чисткой. Я работал в системе безопасности, можно сказать, что возглавлял ее.

Тогда я даже стал писать стихи:

"И смерти век, покоя нет,

Пока горит огонь в ночи,

Разрушить мост и свет,

Что даст нам сил и кирпичи".

Историст поморщился от подобного творчества. Остальные даже не нахмурились. Елисей же подумал, что историст теперь любую рифму, пусть даже совсем дурацкую рифму, будет воспринимать очень болезненно.

Я стал преуспевать в своих планах. Хаос воцарялся, хаос правил бал. Город стал разрушаться, но это меня мало волновало. Я должен был выбраться и восстановить равновесие.

Я уничтожил всех, кто хоть как-то мог знать об этом месте и обо мне. А потом мне пришлось убить моего верного помощника. Звали его Гришей. Как сейчас помню, что пили мы по-черному. Пили уже пятый день, а я не мог упиться до того состояния, чтобы убить его. Видать все же любил его.

Елисей поморщился. Как лекарь, он бы назвал это страхом перехода к той точке, откуда возврата уже нет. Это было бы гораздо точнее. Но психике даже таких уродов свойственна самозащита.

Я смог его убить только, когда он заплакал. Он знал, что я это сделаю. Он тоже пил, чтобы забыться.

Я сделал это мягко, а потом я приказал разрушить то место. Взорвали все хорошо. Там потом много чего было. Но это не главное. Прослужив еще для порядку немного, так сказать, проверив, что обо мне не помнят, я имитировал свою смерть и поддался ужасам войны. Я смог уехать за границу. Признаюсь, что за время моей службы я возненавидел этот город. Он хорош, но в больших дозах набивает оскомину.