Сергей Никшич - Соседки

Благородные слова всеми презираемого Павлика, да еще вложенные в уста Карабаса Барабаса, вызвали у почтеннейшей публики определенное замешательство, но тут на сцене появился некто переодетый пуделем Артемоном и сообщил залу следующее:

– Куклы, бежим! Сюда идет Лоботряс!

Может быть, пудель хотел сказать что-то другое, но не смог воспроизвести имя директора кукольного театра. Но Павлик и так догадался, что речь идет про него, и взревел:

– Я уже здесь, подлый пудель! И ты будешь наказан вместе со всеми! Полиция! Бульдоги! Ко мне!

Но этот вопль души, в который Павлик вложил всю горечь, накопившуюся в его мрачном, обвитом паутиной сердце, в которое никогда не проникал солнечный луч, остался без ответа. Но зато подвигнул Гапку на экспромт, которая не могла стерпеть, чтобы ее оскорбляли при всем честном народе, да еще и при Наталке, сидевшей в одном из первых рядов и жадно ловившей каждое слово, чтобы его потом обсуждать со своим ненаглядным Грицьком, являвшемся, по убеждению Гапки, таким же прощелыгой и безответственным пакостником, как и все, кто по утрам надевает на себя брюки.

– Твоя роль, о гнусное привидение, всегда и всем все портить! И эту роль ты играешь уже пятьдесят лет! – громко и со знанием предмета заявила Гапка.

Публика злорадно захихикала и с нетерпением стала ожидать новых откровений Красной Шапочки, спасшейся, вопреки сценарию Тоскливца, от зубов Волка.

– Ты и Волк, – продолжала прелестная Красная Шапочка, щечки которой от волнения и гнева почти сровнялись по цвету с ее головным убором, – два изгоя и урода, появившиеся на свет не в самый светлый час для нашего села. И предлагаю, чтобы тот маразм, в который превратился наш спектакль из-за того, что умственных способностей начальства не хватает даже на то, чтобы зазубрить две строчки из детской сказки, закончился настоящим, а не сказочным аутодафе. И пусть в дыму и огне два отпетых грешника и еретика, – она показала своей беленькой ручкой на Голову и Тоскливца, – отправятся туда, где их давно заждались, – в ад!

Публика встревожено замолчала. Трудно сказать, что Гапкина мысль им не понравилась, но дело в том, что таким образом в Горенке никто еще не развлекался, и, пошептавшись, зал решил, что подлая ведьма подстрекает их к смертоубийству, а сама улетит на метле и оставит их наедине с Грицьком, который начнет ловить героев, покончивших раз и навсегда с бюрократами и тунеядцами. И нежные Гапочкины ушки услышали в ответ на ее пламенный призыв хорошо ей знакомую песню:

– Подлая ведьма, будешь подстрекать – так ворота дегтем вымажем, что вовек не отмоешь!

Гапка поняла, что перестаралась, и отошла в сторону, а тут на сцене появились учащиеся третьего класса, перепугано сжимавшие в руках клочки бумаги со стихами, который им предстояло читать. Пиит, автор стишат, которые, как он полагал, потрясут несговорчивых сельских мадонн, подвизался за сценой и с нетерпением ожидал, что благодарная публика увенчает его лавровым венком.

Детей, надо заметить, было всего трое – двое умненьких и шустреньких мальчиков и одна девчушка в белых колготках и с двумя косичками, по одному виду которой можно было без труда догадаться, что табель ее украшают одни только безликие пятерки, а не величавые лебеди-двойки, столь непохожие по генезису один на другого.

Итак, дети, как и положено, откашлялись и начали писклявым от испуга дискантом декламировать пиитов стих.

Мы куклы, куклы, куклы!Бежим, бежим, бежим!Сегодня мы узнали, что люди – тоже куклы,Опасные и куклы, и просто невозможно,Чтоб верили мы им!Любимого ПиитаНе ставят ни во что,А он ведь – чудо света,Он радость и надежда,И для колхозниц он,Как в темноте – окно!Любите вы – Пиита,И он доставит радостьИ вам, и вашим семьямИ Горенку прославитНавек, навек, навек,И памятник ПиитуПоставим всем народом.Он будет идеалом, и другом, и вождем.И пусть его стишатаНемного непривычны,Как непривычна мудростьУнылому ослу,Но мы себя заставимСтать родиной Пииту,А не пропойцам жалкимИ всякому жлобу!

К чести аудитории, никого из присутствовавших не пришлось уговаривать встать, и Пиит, слыша топот десятков ног и голоса: «Ты его тут не видел? А кол у тебя есть?», не стал дожидаться неблагодарных слушателей и заперся в туалете, где его уже ожидал комар, которому он не осмелился перечить, потому что тогда его могли бы услышать. И зал, и пространство за кулисами погрузились во тьму, и автор даже сказал бы, что наступила ночь средневековья, потому что вместо катарсиса пьеса, состряпанная на скорую руку Тоскливцем, пробудила у любимых наших горенчан инстинкты, которые спали в них со времен инквизиции. Только немногие остались на своих местах – Галочка, которая, как всегда, переживала за Васеньку, Хома и Наталочка, да и некоторые другие, как мы сказали бы, аристократы духа, а плебс искал, с кем бы свести счеты, и почему-то все чаще натыкался в темноте на Красную Шапочку, которая отбивалась, как могла, от грубых, мозолистых рук, решивших проверить, на самом ли деле она ведьма. Но все равно ни к чему хорошему это привести не могло, ибо пояса, которые стали таким же привычным атрибутом наряда горенчанок, как, скажем, плахта, не позволяли, чтобы искры превратились в пламя страсти. И скоро всем надоело тузить друг друга в темноте, и зрители возвратились на места, и свет, который выключил подлый Васька, заседавший в одиночестве на галерке в надежде разогнать тоску, снова зажегся, потому что до Васьки дошло, что ничего смешного не происходит, да и не произойдет, если он не скажет свое веское слово, и он уже собрался перейти на сцену, чтобы направить спектакль в должное, как ему казалось, русло. Он, правда, не учитывал, что как привидение и как оратор он успел уже давно осточертеть всему живому и его очередная попытка прославиться в качестве местного Цицерона была заранее обречена на провал. Кроме того, как привидение он не должен был показываться сразу перед многими людьми, но коты, как известно, с трудом подчиняются каким-либо правилам, и Васька, разумеется, не был исключением.

Итак, когда зрители, которым не удалось разыскать Пиита, чтобы раз и навсегда отправить его к праотцам вместе с его потугами на талант, уселись в зале, в котором, невзирая на свежий вечер, становилось постепенно все жарче из-за накала страстей, напоминавших местами всполохи адского пламени. А на сцене появилось хорошо известное горенчанам зеленое пятно с контурами тощего кота с длинными усами и пышными бакенбардами.

– Убери Баську, – сразу послышались голоса, обращенные к призраку отца Гамлета.