Андрэ Нортон - Дракон в серебряной чешуе

— И ты всегда знала лишь такую жизнь, леди Эйдис? В твоем голосе мне послышалось нечто, чего я не понял.

— В Варке мы жили более насыщенной жизнью — там было море и Джорби поблизости… и у нас с Эфриной было больше времени для наших занятий.

— Каких занятий? Ты ведь не рыбачка и не крестьянка.

— Нет, я — Мудрая Женщина, охотница и воин. И мне пора вернуться к своей охоте, — я поднялась. Что-то в его тоне меня смутило. Неужели он смеет меня жалеть? Меня, Эйдис, владеющую большими знаниями, чем любая знатная леди в Долинах! Пусть я не обладаю познаниями своей матери, но есть места, куда могу пойти только я, и дела, которые только я могу совершить — такие, при одной только мысли о которых каждую из тех леди кинуло бы в дрожь — эти нежные цветочки, жалкие ничтожества! Я ушла, помахав Джервону рукой. Но в тот день удача от меня отвернулась — мне удалось подстрелить только пару небольших птиц.

Каждый день я не забывала доставать из тайника кубок, что связывал меня с братом, и осмотреть его. Все это я делала тайно от всех, кроме Эфрины. На четвертый день от того, когда я столкнулась с Джервоном, я развернула кубок и застыла. Сияние серебра потускнело, поверхность кубка словно подернулась мутной пеленой.

Эфрина вскрикнула, я же смолчала, но ощутила резкий удар — не боли, но страха, того, что по природе своей сродни боли. Я стала тереть поверхность кубка. Бесполезно. Это была не грязь. Затуманилась основа серебра, а это означало не гибель, где моя помощь была бесполезна. Это было первое предупреждение, что Эйнин находится в опасности.

— Я хочу видеть, — обратилась я к Эфрине.

Она направилась к грубому ящику, где хранились ее теперешние скудные припасы, извлекла оттуда большую глубокую раковину, несколько мелких склянок и кожаную флягу, и, наконец, медный котелок величиной не больше моей ладони. В него она принялась по щепоткам всыпать разные порошки, а потом по ложке добавлять того или иного зелья, пока не образовалась жидкость темно-красного цвета. Она встряхнула котелок, чтобы смесь лучше растворилась.

— Готово.

Я вытащила из очага горящую лучину и подпалила смесь в котелке. Оттуда повалил зеленоватый дым с резким запахом. Эфрина вылила смесь в колдовской кубок, стремясь заполнить его до ободка, а затем быстро перелила ее в раковину.

Я села. От острого запаха дыма у меня кружилась голова, я чувствовала, что упаду, если не возьму себя в руки. Нагнувшись, я стала вглядываться в рубиновую жидкость на дне раковины.

Не в первый раз мне приходилось прибегать к силе магического зеркала, но никогда прежде это не значило для меня столь много. Сосредоточившись, я ожидала быстрого и ясного видения. Багряный оттенок жидкости начал бледнеть — теперь я словно смотрела через далекое окно. Передо мной была комната, хоть и слабо освещенная, но видимая четко и во всех подробностях.

Судя по полумраку, стояла ночь. Подле алькова высился канделябр почти в человеческий рост, в нем горела свеча в руку толщиной, освещая пышную кровать. Расшитый полог не был задернут. В постели лежала молодая женщина, явно уроженка Долины. Она была очень красива — с утонченно-правильными чертами лица и пышными золотистыми волосами, падавшими ей на плечи. Женщина спала, во всяком случае, веки ее были сомкнуты. Окружающая обстановка была проникнута такой роскошью и богатством, какие я могла представить себе разве что в сказках.

Красавица была в комнате не одна. Кто-то вышел из тени, и когда лицо его осветилось пламенем светильника, я узнала своего брата, только выглядел он старше, чем я его помнила. Он посмотрел на спящую женщину, словно боясь ее разбудить, потом подошел к окну, которое было закрыто тяжелыми ставнями и заперто тремя брусьями, заложенными в скобы. Похоже на то, что он — или тот, кто запер окно — хотел увериться, что легко открыть его не удастся.

Эйнин вынул кинжал и начал пытаться сдвинуть брусья, приподнимая их в разных местах. У него было такое сосредоточенное выражение лица, будто его занятие значило для него что-то необычайно важное.

Он был одет в свободную домашнюю одежду, перехваченную поясом, и когда поднял руки, сжимавшие кинжал, соскользнувшие широкие рукава открыли мощные мышцы. Простыни на постели были в беспорядке, на подушке, где, вероятно, покоилась его голова, виднелась вмятина. Мой брат действовал с такой непонятной решимостью, что она передавалась мне, покуда я смотрела на него.

Кто-то звал его там, за ставнями, за преградой, и я тоже ощутила этот беззвучный отдаленный зов. Чувство походило на то, что испытываешь, когда раскаленный конец горящего прута касается обнаженной плоти. Мое сознание пронзила боль, точно после настоящего ожога. Я содрогнулась, ломая силу видения, и оно растаяло.

У меня вырвался глубокий вздох, словно я спаслась от некоей опасности. И опасность эта действительно существовала. Нечто, двигающее поступками Эйнина и весьма грозное, принадлежало не нашему миру, если только наш мир не переменился полностью с того дня, когда мы, расставаясь с Эйнином, испили из кубка дракона.

— Опасность, — уверенно произнесла я. — Эйнин околдован кем-то из Темных Древних.

— Но пока это лишь предупреждение, — Эфрина кивнула в сторону кубка, — призрак опасности.

— Предупреждение предназначено мне. Если Эйнина околдовали, ему будет трудно освободиться. В нем кровь нашего отца, а не нашей матери. Дара у него нет.

— Верно. Значит, ты пойдешь к нему?

— Пойду. И надеюсь успеть.

— У тебя есть то, что я сумела тебе передать, — я слышала боль в ее голосе, — и то, что принадлежит тебе по праву рождения, но ты не владеешь знаниями, составляющими силу госпожи. У меня никогда не было детей от своей крови и плоти, потому что я не свернула на ту дорогу, по которой когда-то решилась пойти твоя мать. Но ты — дочь моего сердца. Я не вправе удерживать тебя, но с тобой погаснет мое солнце.

Опустив голову, она закрыла лицо руками, и я впервые с изумлением увидела, что они высохшие и морщинистые гораздо сильнее, чем лицо, а это свидетельствовало о наступлении старости.

Раньше у Эфрины была гладкая и плотная кожа, и держалась она всегда прямо, но сейчас она сжалась на своей скамье, как побитая, словно тяжесть всех минувших лет разом рухнула на нее и придавила своим грузом.

— Ты была мне матерью, — я обняла согбенные плечи, — и я ничего не пожелала бы, кроме того, чтобы остаться твоей дочерью, Мудрая, но у меня нет выбора.

— Знаю. Твоя мать была уверена, что удел твоей жизни — служить другим, как некогда служила она, но меня будет мучать страх за тебя.

— Не говори об этом! — прервала я ее. — Сама мысль о страхе уже рождает страх. Ты должна приложить все усилия, чтобы поверить, что я ухожу не для того, чтобы погибнуть, а чтобы победить.