Майкл Муркок - Город в осенних звездах

— Глупец! — словно бы тем, что я не даю ему захватить себя, я оскорбляю здравый смысл и проявляю самый что ни на есть дурной вкус.

Кобылка моя, очутившись на дне долины, поначалу еще пыталась устоять на снегу футов в шесть глубиною, который уже раздавался под нею, потом, тяжело задышав, завалилась на бок и упала, уставившись в серое небо невидящими закатившимися глазами. Пара, от нее поднимавшегося, с избытком хватило бы, чтобы привести в движение один из этих чудовищных паровозов Тревитика. Я вытащил ногу из стремени и оглянулся на Монсорбье, который теперь махал белым платком и кричал:

«Переговоры!» На фоне общей белизны снега белый платок его был едва различим, так что я счел вполне допустимым сделать вид, что я вообще ничего не заметил, и достал одно из своих ружей. Кремневый затвор выбил искру, но порох в полке не воспламенился; таким образом, я упустил замечательную возможность избавиться от докучливого моего недруга.

— Перемирие! — надрывался он. — Нам нужное кое — что обсудить с вами, брат. — Теперь он апеллировал к былой моей верности братству, о коем упоминал я выше, вот только громкие заявления иллюминатов и тогда не особо меня убеждали, и я отнесся к словам его с недоверием, подозревая какую-то хитрость.

— Отныне пусть мир преобразует себя без моей уже помощи, прокричал я в ответ. — Дайте мне уйти, Монсорбье. Я не предатель, и вы, как никто, должны это понять.

— Я читал ордер на ваш арест! — дыхание его вырывалось изо рта облачком пара, и я едва ли не ожидал разглядеть в облачках этих грозные буквы судебного документа, как сие изображается на политических карикатурах. Он явно надеялся задержать меня здесь до прибытия своих людей. И все же, чего я никогда не умел, так это устоять перед соблазном вступить в какой-нибудь диспут. Пусть даже, оставаясь сейчас на месте, я рисковал своей жизнью, все равно я ответил ему:

— Перепев старой песенки, Монсорбье, вот и все. Выбирай для себя, во что хочешь верить. Причина, почему я покидаю Францию, заключается в том, что Истина стала уж как-то слишком податливой. А я не желаю перекраивать жизнь свою и опыт так, чтобы они совпадали с текущей Теорией. Мечты Робеспьера разбились в прах. Им сейчас движет только разочарованность. И я не намерен стать жертвой его помешательства. Что ж нам теперь, гильотинировать целый мир лишь потому, что не желает он соответствовать посылкам нашего незаурядного оптимизма?

— Вы покидаете Францию в момент величайшей ее нужды, подобно всем этим велеречивым модникам, которые думают, что Революцию можно свершить за какие-то пару часов, изменив только пару имен.

Я, однако, не почувствовал никакого укола вины.

— Я уезжаю, сударь, потому, что Робеспьер теперь хочет обвинить всех и вся, кроме себя самого и бредовых своих мечтаний. А бред его, сударь, стоил бы мне головы. Таким образом, побуждение у меня одно. И оно, я бы сказал, более по существу, нежели ваше. И, кстати, это еще не Швейцария?

— Граница примерно в лиге, может, чуть больше, к северу.

Я принялся перебирать содержимое своих седельных сумок.

— Думаю, мне пора, сударь.

— Вы меня сами сделали вашим врагом, фон Бек.

— Честный враг всегда лучше, чем вероломный друг, гражданин Монсорбье. До свидания! Честь имею! — Я повернулся поднять лошадку свою, но, пока мы беседовали, она, бедная, испустила дух. Монсорбье с торжествующим видом нахмурил брови. Я отцепил седельные сумки, поначалу решил прихватить и седло, но потом передумал, поскольку его состояние было теперь еще даже хуже, чем тогда, когда я его покупал, и принялся потихонечку выбираться из снежных завалов, слыша откуда-то сверху вопли Монсорбье (он отъехал немного назад, и теперь я его не видел).

Шагов через десять за спиной у меня прогремел пистолетный выстрел, но я его проигнорировал.

— Развратник! — надрывался мой бывший соратник по тайному братству. — Распутник! Отступник! Все равно не избегнуть тебе наказания.

А вскоре с холма донеслись конский топот и неясные крики. Люди Монсорбье нагнали его, и теперь они все осторожно спускались в долину.

Так, может быть, я все еще находился во Франции? Тупое предчувствие близкой смерти исподволь охватило меня. Против такого количества всадников я был беспомощен. Но я, тем не менее, продолжал шагать в избранном направлении и выбрался наконец на твердую каменистую почву, прямо на тропинку, которая, похоже, вела к тому самому домику, что я видел со склона. Я оглянулся проверить, где там мои преследователи.

Их кони устали, высокие сугробы мешали скорому их продвижению, но обольщаться мне все же не стоило: уже очень скоро они до меня доберутся. Я вынул из ножен татарский свой ятаган и, бросив седельные сумки, пустился бегом до ближайшей рощи, где встал как вкопанный, охваченный внезапной апатией.

По дороге навстречу мне ехал еще один конный отряд, — с полдюжины вооруженных всадников. У каждого был за плечом мушкет, что придавало им вид регулярного воинского подразделения.

Итак, Монсорбье заманил меня в западню.

Глава 2

В которой встречаюсь я с юными революционерами и старыми солдатами, приобретаю новых друзей и врагов. И влюбляюсь

Пока люди Монсорбье снимали карабины с крепких своих юных плеч, военный отряд перегородил мне дорогу. Я даже было подумал, а не сдаться ли мне им на милость в надежде, что всадники эти окажутся все же солдатами регулярной армии, а значит, и более милосердными, чем поборники прав народа. Но тут же меня охватило искреннее к себе отвращение: раз уж мне все равно предстоит умереть, по крайней мере, я встречу смерть свою с некоторым достоинством. Рассудив таким образом, я упер острие своей сабли в замерзшую землю и, подбоченясь, застыл в картинной позе дуэлянта, ожидающего своего «en garde». Но когда шесть английских кремневых ружей грохнули в унисон, изумился я несказанно. Поначалу тому, что в меня не попали (английские ружья славятся именно точностью своего прицела), а потому что мишенью был вовсе не я.

Осторожно я повернул голову.

Четверо воинов национальной гвардии были повержены наземь. На снегу бился подстреленный конь, на губах у него пузырилась пена. У двоих людей, судя по громким их стонам, были сломаны ноги, еще двое лежали, раскинув руки, в снегу, — убитые наповал. Самому Монсорбье пришлось срочно ретироваться под защиту того, что осталось еще от былого его эскадрона, при этом он что-то кричал о «проклятых швейцарских головорезах, мнящих себя джентльменами».

Кстати, это его утверждение могло оказаться и правдой. Все стрелявшие молодые люди были довольно прилично одеты, — хотя и по моде позапрошлого года, — и вооружены одинаково, вплоть до шпаг на поясе. Мне они больше всего напоминали компанию молодых германских землевладельцев, решивших развлечься и с тем предпринять увеселительную поездку в Мюнхен или Нюрнберг. Но будь я проклят, если их кушаки не были красно-бело-синего цвета… цветов Революции!