Сергей Малицкий - Карантин

— Все будет хорошо, — постарался он ее успокоить.

— Не сомневаюсь, — чуть слышно прошептала она.

04

В какой-то момент, стоя у машины и как бы разминая несуществующую сигарету, Павел понял, что тянет время. У него уже не было мастерской, возможно, что-то стряслось с Томкой, но именно там, в квартире, должен был наступить конец его прежней жизни. Ощущение было столь явственным, что ноги отказывались нести его наверх, наливались свинцом. И тем не менее он открыл дверь подъезда. Опасности вроде бы не было, там, наверху, его ждала не опасность, а ясность, но к горлу подступала легкая тошнота, словно ему предстояло неприятное и грязное дело. К тому же не проходил звон в ушах, и пальцы казались каменными, как никогда, хотя оставались мягкими. Павел ощупал каждый и даже прикусил слегка, до боли. Тяжесть и твердость не исчезли. Он тряхнул головой, чтобы сбросить накатывающий морок, несколько раз глубоко вдохнул и ускорил шаг, прижимаясь к стене и не спуская глаз с лестничного просвета.

Дверь в квартиру была заперта. Павел не стал звонить, достал ключ, вставил в замок, медленно повернул. Запор щелкнул. Дверь ослабла, но не подалась — значит, была заперта снаружи. Звякнул второй ключ.

— Все будет в порядке, Томка, — прошептал Павел и на мгновение закрыл глаза. До сегодняшнего дня он был уверен, что может справиться с любой неприятностью, но накатывающая беда опережала его, и осознание этого вызывало глухое раздражение, перерастающее в гнев. — Спокойнее, — приказал он себе и толкнул дверь.

В квартире стояла почти полная тишина. Чуть слышно тикали часы на стене, постукивали жалюзи от сквозняка, доносился детский щебет со двора. Павел шагнул внутрь. Ни в комнате, ни в ванной, ни в кладовой никого не было, он почувствовал это сразу, но все-таки замер у входной двери. Кровать была разобрана. Даже подушка лежала на том самом месте, где Томка потягивалась с утра, мурлыча от его поцелуя. Она вставала на час позже, но никогда не оставляла постель неубранной. Все остальное находилось на первый взгляд на привычных местах. Разве только дверца в гардеробную была неплотно прикрыта да полотенце валялось на полу.

Неожиданно Павел подумал о том, что прожитый им вместе с Томкой в этой квартирке год был по-настоящему счастливым. Если он когда-то и чувствовал себя неприступной крепостью, то забыл об этом в тот самый день, когда приоткрыл крепостные ворота, чтобы впустить Томку. Она взяла его без боя, но сделала это не бесцеремонно, не грубо, не назойливо. Порой Павлу казалось, что она сделала то, что должен был делать он. Познакомилась, ухаживала, сделала предложение. Она стала частью его жизни так естественно, что вскоре Павлу стало казаться, что Томка всегда была рядом, просто он был слеп половиной глаз, глух половиной чувств и, когда волею Провидения исцелился, всего лишь разглядел неведомую часть самого себя. Неведомую, но нужную. Необходимую. Едва ли не главную.

Томка оказалась именно такой, какой и привиделась ему при первой встрече, — своенравной, взрывной, горячей, глубокой, умной, яркой, нежной, чувствительной. И насколько с нею было интересно и тепло, настолько без нее становилось скучно и холодно. Даже если она работала в зале и не могла подойти к телефону на протяжении часа. Но главным оказалось все-таки не это. Всей кожей, каждым нервным окончанием Павел чувствовал — он сам нужен Томке. И нужен не как кусок пластического материала, из которого она попытается вылепить что-то необходимое именно ей, не как шурф, в котором она сможет добыть нужный минерал, а именно он сам. Такой, какой есть, со всеми углами и несуразностями, с привычками и причудами, с вечной ухмылкой и молчанием, с внезапными желаниями и постоянным, иногда чрезмерным, как, должно быть, виделось со стороны, спокойствием.

Томка захватила его с потрохами. Ощущение счастья было столь полным, что временами Павел начинал изнемогать от выпавшей ему удачи. Он был переполнен счастьем, болен им. Пьян от счастья. И он заглядывал в зеркала и витрины, чтобы разглядеть признаки болезни или опьянения на своем лице, но видел только хитро прищуренные глаза закоренелого счастливца. Что уж скрывать, ироническая ухмылка и спокойствие не покидали его несмотря ни на что, даже если сопровождались учащенным сердцебиением.

Вот и теперь Павел внезапно почувствовал странное, напряженное, но спокойствие. Такое же спокойствие охватывало его, когда он выходил на фехтовальную дорожку или, в юности, переступал порог додзё. Неспроста Томка говорила, что он даже нервничает не так, как все. В те минуты, когда следовало дать волю эмоциям, Павел слегка бледнел и становился как будто медленным и тягучим, что не мешало ему проявлять и быстроту, и мгновенную реакцию. Точно как тогда на трассе, когда фура еще только начала сминать кузова малолитражек, а он уже сунул в руку Томке телефон, крикнул: «Звони в «скорую» и пожарную» — и помчался к месту аварии, сжимая в руках не только огнетушитель и аптечку, но и знак аварийной остановки.

Тот день был тяжелым. И Томка не подкачала. Она не испугалась ни изувеченных тел, ни огня, только с тревогой поглядывала на Павла, словно пыталась угадать, чужая ли кровь на нем или успел пораниться и ладони вымазаны в его собственной. Тогда они добрались до тестя затемно. Майор точно так же поднял блок штакетника, запустил машину во двор, а потом вынес из дома старый матрас и в летнем полумраке мотнул скуластым лицом в сторону баньки. Вода в черной железной бочке над душевой не успела остыть после жаркого дня. Томка гоняла в ладонях потрескавшийся брусок коричневого мыла и яростно натирала спину Павла куском жесткого поролона. Он жмурился под горячими струями и думал, что если и будет в его жизни хотя бы еще несколько таких вечеров, то памяти о пережитом ему хватит на долгую старость. В кособоком строении пахло полынью и гнилым деревом. Тома натянула на матрас ветхую простыню, напихала в наволочки пересушенных на солнце половичков, бросила сверху плед, который Павел всегда возил в багажнике. И позвала:

— Иди сюда.

Точно так, как и в их первую ночь, когда он вышел из душа и увидел ее, изогнувшуюся посредине его огромной кровати, положившую подбородок на руки, поймал взгляд, которым она готова была его высматривать столько, сколько нужно.

Димка Дюков долго не решался спросить о том, что его мучило. Томка уже бросила съемную квартиру и со скромной коллекцией платьев перебралась к Пашке, да и сам Димка успел напиться на свадьбе друга и толкнуть речь, что именно из-за негодяя Шермера он останется холостяком на всю жизнь, но решился спросить приятеля о главном, для него — Дюкова — главном, едва ли не через полгода.