Александр Зорич - Первый меч Бургундии

- Как тебе? - опустив веки и подперев прическу-замок ладошкой, интересуется Николь. От волос пахнет пивом. Пиво нужно для укрощения волос.

- Класс. Просто класс! Рядом с ней старая прическа - какое-то гнездо, сенная копна, - цедит сквозь зубы Карл и приправляет комплимент умеренно обольстительной улыбкой. Но зачем, милостивые государи? Зачем "обольстительной"? Зачем "комплимент"? Что это за синдром Вольмонда? Разве тридцатишестилетний герцог, Великий герцог Запада не заработал себе на то, чтобы удовлетворять неизвестно что, даже не похоть, так, без-комплиментарно? Карл ложится на траву и бессмысленно смотрит в небо, которое в поволоке белых облаков кажется пластмассовым. Николь что-то говорит, зовет лошадь.

- ...раз ты такой, я пока покатаюсь, - Николь прилепила брезгливый, не смазанный слюной поцелуй к лошадиной морде.

- Давай, - Карл садится, обняв руками колени. "Такой" - это какой?

Как буколический пастушок. Кто это, кстати, первым изобрел, что на природе всё склоняет к любви? Или должно склонять этих, выскочивших из руководства для призывных пунктов "здоровых мужчин". Вроде бы, даже думать об этом противно если нет простыней, воды, отопления. А может, он нездоров; таких, как он, герцогов, сплошняком косит туберкулез яичка. Николь, кокетству которой расстояние сообщает визгливость, просит Карла помочь. Ничего не случилось, как всегда пустое, но он, хрустя суставами, встает. Всё-таки джентльмен, хоть и бургундского разлива. Он помогает Николь забраться в дамское седло, проверяет подпруги, возвращается, садится. Снова пастушок. Пока Николь галопирует по поляне, по часовой, кстати, стрелке, пока она вот так скачет, цепляя звездным шлейфом еловые лапы, Карл сидя цепенеет в воображаемом восьмом ряду.

Дать ей расчет. Немедленно. Ты меня не любишь! - говорит она срывающимся голосом. - Нет, не люблю. Или: да, не люблю. Да, я тебя использовал и бросил. Он, герцог, как ни в чём ни бывало соглашается со всеми обвинениями (вот, кстати, чего не достает в сериалах!), обнажает, так сказать, своё рыло, подносит палец к загодя напитанной керосином шапке, которая по всем правилам на нем самовозгорается. Да, подлец, да, скотина, да, я. Она унижена, расстроена, "я отдала тебе всё!", - плачет она. Акварель слиняла с бумажно-траурных венков, увязавшись за дождичком, а он: спокоен, снова одинок, сентиментален и по-прежнему холост. Но, зная Николь, можно насторожиться оправданным опасением: а вдруг она не оскорбится, не хлопнет дверью, и бумажные цветы не слиняют, так как лепестки загодя покрыты специальной лаковой эмульсией? А вдруг она милостиво простит ему, поскольку холостыми герцогами не бросаются, ими дорожат, и скажет что-нибудь лапидарно-верное вроде "когда ты любишь - это всё, когда тебя любят - это ничто" с такой моралью, что "ну и ладно, я потерплю". А он? Он и тут действует по старой схеме - дает ей расчет, уходит, импотентно испаряется, потому что если всё это танец Шивы, так пусть вальсируют без меня.

- Эй, не спи там! - кричит разгоряченная Николь, проносясь мимо.

А он глядит на неё, худосочную и, надо же, грудастую, и ему начинает казаться, что она будет с ним всегда, пожизненно. Если, конечно, не случится прозрения и поле до самого заката, которое, вроде бы, покрыто пеной для бритья, окажется просто-напросто заснеженным. По четным она, по нечетным Кристина, они и здесь прокатят за сестер. Она будет вечно дышать ему в ухо после бала, она будет всегда галопировать по часовой стрелке и никогда против неё, потому что наши бургундские вороны каркают "evermore!"[3] и их предсказания всегда сбываются. В то время как цена всем таким попыткам "порвать порочный круг", "восстать из мертвых" - медный ломаный грошик. Сгорбленная бабулька - и та смолчит вместо "дай вам Бог здоровьичка". Да и "здоровьичка" ему теперь уже не хочется, потому что на фига оно нужно в пожизненной ходке, это здоровьичко? Луи, ну да, Луи говорил, что любовь - самая зубастая болезнь из тех, что передаются половым путем. Карл сделал наезднице знак рукой. Мол, продолжай. Я герой, я избежал и заражения, и предохранения, и мыслей о них.

В ночь с пятницы на субботу произошло чудо.

Охота - это когда все красиво одеты. Он красиво одет, женщины - как всегда, но лучше; сокольничие, загонщики, слуги - и те. Для слуг, разумеется, это очень красиво. Праздник выезда в леса по случаю уловления единорогов. Их мало. Прячутся. Ты начинаешь гнаться за одним (или это только кажется, что за ним одним - за кем, за чем ты гонишься на самом деле, никто пока не знает). Удаляешься, оставляешь позади своих, никто не может тебя догнать, ты сам-один супротив верткой небесной твари, которая летит, едва касаясь травы, кустов, чертополоха, камышей. А когда спутники настигают тебя, запыхавшиеся и растерянные, то оказывается, что всё самое волшебное уже позади, остается привыкать к новому. Так и в этот раз.

Такого единорога с посеребренным рогом, из которого можно изготовить любой, смотря по блажи, эликсир, и серебряными истинно копытами нельзя не взалкать. Его хочется поймать голыми руками, погладить или застрелить, зверски проткнуть рожном и ощущать себя после этого самой наигнуснейшей скотиной, наискотским из вилланов. Можно отпустить восвояси, не осмелившись подойти. И в этом ощущении альтернативы есть своя особая космическая острота. Единорог петляет, прыгает через кусты и кустики, делает знаки хвостом (он у него как у игрушечного пони, волосок к волоску), его уши ходят туда-сюда, как сигнальные с флажками, словно две девицы с вышиваными платками. "Я сам", - ты осадишь псарей и товарищей, ни к чему их помощь. С единорогом, как с женщиной, посторонние только помеха, даже когда кажется, что они могут быть полезны. Ты бросаешься за ним в чащу, которая раскрывается перед тобою клином, образует сужающийся шаманский коридор, который ведет в то место, где развенчаны все "но" и в почете все "к счастью", все "могу" или даже "обладаю". Это не означает, что там, где единорог остановится и ты остановишься с ним (в то время как погоня и всё, что сзади, подернется рябью, схватится растром, призрачным паззлом), раскинулось царство оптимизма, шапкозакидательства и бессмысленности. Напротив, сам смысл мира для охотника, когда останавливается единорог, обновляется и рождается вожделенная, захватанная как мистерии и марихуана новая ясность.

В общем, тебе никогда не убить единорога. Никогда, хоть, может, тебе и кажется, что ты гонишь его из корысти, для куражу, чтобы повесить в трапезной ещё одну головогрудь. Единороги ходят по лесам не для того, чтобы быть убитыми. У них свои планы на всё, что происходит.

У крыльца ладного дома единорог остановился и Карл спешился. К такому повороту событий готов всякий, кто ещё не умер для событий - миннезингер, трубочист, скрипач, герцог, слышавший историю о короле Эдварде и алмазном зайце. Прочим остается читать о таком в романах, выковыривать из доносов, подслушивать у замочной скважины - словом, узнавать из вторых рук. Трижды ударив копытами о порог - так органист зачинает "Dies Irae"[4] к удовольствию разомлевшей у вздыхающих мехов кошурки - единорог исчез, словно привратник, исполнивший свои обязанности и получивший законный выходной, а растворившаяся дверь запела пригласительно, дружественно, необыкновенно.