Сергей Абрамов - Убей страх: Марафонец

— Кто это? — спросил он, вздрогнув от собственного голоса, слишком громко, как ему показалось, прозвучавшего в каменном храме.

— Ты, — спокойно ответил бородач.

Приехали, ещё более обалдело подумал Чернов. Вернее — прибежали. И, судя по всему, это далеко не финиш, тут он в своих стайерских грустных выводах был прав.

Можно было, конечно, позадавать традиционные вопросы типа «почему?», «каким таким образом?», «как это возможно?», можно было уйти в несознанку, потребовать назад свою мокрую одежду и гордо удалиться в горы, но все эти театральные экзальтации — не для Чернова. Он же определил для себя: дистанция продолжается и конца ей пока не видно. А посему чего зря суетиться? То, что должно случиться, ещё случится, а терпения Чернову не занимать стать. Да и в доме повешенного, как говорится…

Тут, похоже, все были повешенные — на символической верёвке, называемой «Бегун». Что ж, в одном местные фанатики не ошибаются: он, Чернов, — бегун, он — весь в белом, как и этот тип с доски древнего художника-примитивиста или с картины его позднейшего копииста. Он прибежал? Факт. Он может бежать дальше, если это позарез необходимо вышеуказанным фанатам бега? Несомненно. Уклониться возможно? Похоже, что нет. Так пусть объясняют, просвещают, наставляют, просят, требуют — что ещё? — а он станет корректировать просьбы и наставления, сообразуясь со своими возможностями и верой в происходящее.

Пока верилось. Городок, люди, дома, храм, вот бородач этот какой-то служитель какого-то культа — всё было настоящим, всё можно потрогать и понять: не сон. Сон остался там — за прорехой. А здесь…

А кому он служит — этот служитель? В кого они тут верят? Уж не в него ли самого, в Бегуна святого-непорочного-бегушего-по-пересечённой-местности?..

И спросил в лоб:

— А Бог-то у вас есть?

Хамский вопрос, конечно, но не политесы же разводить, когда вокруг — тьма. В смысле — никакой ясности…

Бородач, к удивлению Чернова, не обиделся, сказал мягко:

— Есть. Но не только у нас. Он — один у всех народов на этой земле. И у тебя тоже, Бегун. Мы называем его — Сушим, и это Он определяет Путь каждому, и это Он избрал тебя и сказал: иди и знай. И ты идёшь и знаешь, а что не помнишь ничего — это судьба предназначенная…

— А почему я нигде не вижу изображений Сущего?

— Потому что никто не знает, какой Он. А придумывать… В Книге Пути сказано: «Не пытайся понять, как выглядит Он, потому что Он не выглядит никак». Слышишь, Бегун: никак! О каких тогда изображениях речь?..

— Как же вы ему поклоняетесь? Не видя, не зная…

— Он — везде и Он — всё. Хочешь — поклонись камню: Он в нём. Хочешь — дереву, траве, горе, солнцу… Только зачем такое слово — поклоняться? Он не требует от нас никаких поклонов или иных внешних выражений униженности. Он — не выше нас. Он — вне нас и внутри нас, а поэтому Он — это и мы тоже… — Бородач улыбнулся мягко: — Не бери в голову лишнее, Бегун. Всё, что тебе нужно, придёт само. И я буду рядом. Я обязан быть рядом, потому что ты опять встал на Путь.

— Кто ты?

— Меня зовут Кармель. Я — Хранитель.

— Хранитель чего?

— Хранитель знаний и памяти — это в общем. А если конкретно, то — Книги Пути.

— Она там? — Чернов кивнул в сторону каменного саркофага.

— Ты вспомнил или догадался?

— Я должен был знать?

— Ты знал, Бегун. Ты всё знал. — В голосе Кармеля не было ни капли горечи или боли по поводу каких-то — не исключено, что великих и с большой буквы, как все здесь! — знаний, обронённых Черновым на каком-то Пути. Он просто констатировал факт наличия знаний и, соответственно, факт забывчивости их носителя, и они, факты эти, ничуть не волновали Хранителя.

Почему ж они должны волновать Бегуна?

Чернов спросил себя о том и сам себе ответил: нипочему. Не станет он волноваться. Чего зря? Бег ровный, дистанция пока не тяготит, а что из-за полной неясности маршрута она всё более напоминает марафонскую, а не привычную «десятку» на стадионе, так и тут Чернову не привыкать: бегал он и марафон, бывало, и тренировки любил проводить не только на тартановых дорожках, но и на земных тропинках. В лесу, например. Или в горах Крыма, где регулярно отдыхал летом.

Сказал задумчиво:

— А моё изображение, значит, имеется…

По сути, констатировал факт.

Но Кармель-Хранитель счёл нужным дать пояснение:

— Тебя помнят. Всё, что было, было не слишком давно. Я могу, если хочешь, показать тебе могилу Элева из рода Красителей, кто нарисовал твоё изображение. Я могу, если хочешь, показать тебе пень от дерева, из которого Элев выпилил и выстругал доски для основы. Я могу познакомить тебя с потомком Элева — Иегошуа, нынешним главой рода Красителей… Да, впрочем, ты так и так со всеми познакомишься, когда придёт пора. А пока не мучай себя и свою память. Ты долго бежал, ты устал, ты голоден, тебе нужно омыть тело и лицо. Пойдём со мной, ты будешь жить у меня.

Вот и подведён промежуточный итог: он, Чернов, «будет жить», он здесь надолго… А разве он считал иначе? Нет! Раз так то стоит послушаться Хранителя, тем более что очень хочется помыться, выдраить себя с мылом, если здесь знают мыло.

Придерживая руками простыню, Чернов послушно — сам удивляясь собственному непротивлению — последовал за Кармелем. Они вышли из Храма на площадь, в самое пекло, которое всё же разогнало по домам любопытных жителей городка: площадь была пуста. Или не пекло разогнало, а Хранитель, напомнивший людям о времени солнцестояния, к коему здесь особое отношение. По религии или по традициям положено проводить его под крышей?.. Чернов не стал интересоваться деталями, поскольку наметил себе для начала выстроить общую картинку мира, в который попал. А подробности сами собой прояснятся.

Они перешли площадь, нырнули в одну из улочек, вытекающих из неё, и третьим домом на ней оказался дом Кармеля. Он ничем не выделялся, несмотря на явно высокое положение хозяина в здешней иерархии: два этажа, плоская крыша, маленькие окошки.

— Я не потревожу твоих близких? — поинтересовался Чернов.

— Я один. — Кармель был лаконичен.

Он не повёл Чернова в дом, а завернул за него, и они попали в крохотный дворик-пятачок, где — вот радость-то! — одиноко торчало дерево, тоже похожее на кипарис, вполне густое и зелёное, под ним стояла скамья, а на ней — глиняный кувшин и глиняная миска. В метре от скамьи, обнесённый прямоугольными камнями, находился колодец или, вернее, водоём, поскольку вода в нём едва не переливалась через каменную ограду.

— Вода не очень холодная, — предупредил Кармель. — Она бежит с гор по открытому водоводу и согревается. И главное — она чистая. Тебе полить?