Карина Дёмина - Владетель Ниффльхейма

Пятки ее в грязных кроссовках тонули в сером комковатом болоте. Чуть дальше оно светлело, избавляясь от илистых взвесей, и растекалось неоглядными водными просторами.

Если море существует, то оно именно такое — огромное и лоскутное, будто слепленное из разбухших кусков белого, серого и синего картона. Море шевелилось, и куски мешались, складываясь новыми узорами.

— У…уходи… я… я…ни-никуда… не… не пойду, — заикаясь от плача сказала Юлька. — Я… я д-домой хочу… домой хочу… а так ни-никуда не-не пойду.

— Ну и дура, — ответил Джек, прикидывая, как быть теперь. Не за волосы же ее тащить в самом-то деле! Хотя, может, и за волосы. Коса у нее была длинная толстая, нарядного рыжего цвета.

Только если дернуть за косу — девчонка завизжит.

Точно завизжит. Раньше визжали.

Когда раньше?

— Если не пойдешь, тебя гримы утащат, — Воробей не знал, что еще сказать. А она плечиком дернула и ответила, заикаясь:

— Н-ну… ну и п-пусть! Пусть тащат!

— Сожрут.

Девчонка только громче завыла. Джек оглянулся на кошку, но та о чем-то беседовала с Алексом. Ну и хрен с ними обоими. И вообще, с какой такой радости, Воробей тут стоит и беседы беседует? Снот велела? Ей надо — пусть сама и лезет. А Джеку… Джеку плевать. Он на свалке справлялся сам? Справлялся. И тут справится.

Самому — проще.

— Как знаешь, — сказал он девчонке и, развернувшись, зашагал вдоль берега.

А ведь сразу и следовало именно так поступить: быть одному.

— Эй! — донеслось сзади, но Джек не обернулся.

Он и цель себе выбрал: белоснежный утес, напоминавший акулий плавник. Утес выдавался в море, а на самой вершине его стоял дом, низкий и длинный, но по виду вполне себе человеческий.

— Эй! Ты меня так и бросишь? Вот так в-возьмешь и бросишь?

Воробей ускорил шаг. Но отделаться от девчонки оказалось не просто. Она догнала и, продолжая всхлипывать, пошла рядом.

И кошка сейчас спустится. И этот, который с нею…

— Ты… ты такой же… вы все одинаковые! — сказала девчонка, вытирая распухший нос ладонью.

— Кто — «все»?

— М-мальчишки.

Джек оглянулся. Девчонка была высокой и тощей. Изгвазданные джинсы съехали, обнажив белую полоску живота и две кости, которые торчали над ремнем, грозя прорвать кожу. Блуза неопределимого цвета облепила узкие плечи и руки, собравшись на ребрах мелкой складкой.

На свалке девчонок не было, но наверное они встречались в прошлой жизни Джека, о которой он не помнил и не думал до этого самого момента.

И дальше думать не собирался.

— А… А-алекс где? — спросила она, пытаясь приноровиться к шагу Воробья.

— Не знаю.

Наверху. С кошкой. Вот там пусть и остается. И этой, рыжей, к ним бы отправиться. Джеку она не нужна. Джеку никто не нужен.

— А… а меня Юлей звать. Юля Крышкина. Алекс Покрышкиной обзывает, но это потому, что Алекс дурак. Он над всеми смеется. И надо мной особенно. Но я же говорю — дурак.

— Да.

— А… а тебя как зовут?

Ей не все ли равно?

— Джек, — буркнул Джек, и эхом его голоса донесся крик:

— Джек! Я уже начинаю думать, что ты решил сбежать! — кошка шла по склону, и Алекс с нею, разве что на хвост не наступал. — Поднимайтесь!

Джек фыркнул: еще чего. Ей надо, она пусть и поднимается. Или спускается.

— Может… все-таки… — Юлька в последний раз всхлипнула и остановилась. — Там поверху, наверное, безопасней… и удобней. И вообще… поднимемся?

Отвечать Воробей не стал: сунул руки в карманы и засвистел. Свистеть его научил Беззубый Леха, одно время живший на краю свалки. Леха промышлял тем, что ходил в город и на вокзалах милостыню клянчил. Правда, он говорил, что не клянчит, а зарабатывает — свистит всякие песни, а люди за это копеечку платят.

— Кпеечка к кпеечке, — говаривал он, поглаживая консервную банку из-под «Тушенки туристической», которую носил на шее. — Кпеечка к кпеечке и рупь бдет.

Джеку — тогда еще Воробью — хотелось посмотреть, где же Леха прячет свои заработанные копеечки, но спрашивать он не спрашивал. На свалке не принято было вопросы задавать.

Те, которые пришли за Лехой, видимо, были не со свалки. И вопросов они не задавали: Леху просто били, долго, пока не убили совсем. Леха кричал. А Матушка Вала запретила из дому выглядывать.

— Не твое дело, — сказала она, прихлебывая из черной бутылки с нарядной наклейкой. — Не твое дело, Воробей. Запомни. В мире каждый сам за себя.

Воробей запомнил.

Просто тогда он не до конца все понимал, а теперь понял.

Каждый сам за себя, а значит, нельзя было верить Матушке Вале. И Кошке, которая появилась и взялась помогать. И парню с рюкзаком. И девчонке этой, которая все брела и брела сзади, как будто ее к Джеку привязали.

А дорога пошла вверх…

Глава 6. Не друг

Юленька ненавидела этот мир, грязный, серый и совершенно неправильный. Ненавидела Алекса — из-за него Юленька попала сюда! Ненавидела и Джека — разве бывают такие имена? У американцев, конечно, бывают, но на американца Джек не походил ничуть. Он был мелким, как пятиклашка, и дохлым. Кофта болталась на нем, как на вешалке, и только худые запястья торчали из рукавов. На запястьях-черенках сидели широкие лопатообразные ладони. Они были какими-то совсем уж темными, как у маминой подружки, которая отдыхала на Бали и много про Бали рассказывала. Она еще парео привезла, в подарок. Но, наверное, подарок маме не понравился, иначе зачем она его в шкаф спрятала?

Однако же сейчас дело не в парео, а в Джеке, который упорно брел по берегу и на Юленьку не смотрел. А ей приходилось смотреть на его макушку, на которой волосы торчали дыбом. И еще на тощую и темную, в цвет рукам, шею. И чем дольше Юленька смотрела, тем сильнее становилось желание ударить.

Взять камень.

Красивый белый камень.

Тяжелый красивый белый камень.

Который удобно ляжет в руку.

Которым можно размахнуться и…

Юленька потрясла головой, пытаясь избавиться от этих мыслей. Не будет она никого бить! Это неправильно бить людей по голове.

Конечно. Просто толкнет. К воде. Джек мелкий. У нее получится. Если в спину… или в плечо… так, чтобы в воду рухнул. Здесь уже глубоко… глубоко и хорошо… потом и самой можно будет… вымыться. Она же в грязи и это плохо. А вода красивая. Полупрозрачная, как лунный нефрит из маминых серег, которые Юленька взяла без спроса и потеряла.

Она не специально! Не специально! А мама ругалась и превратилась в маму-я-же-тебе-говорила. Юленьке было грустно. Она бы принесла серьги, если бы помнила, где именно потеряла. А выходит, что здесь. Вот же они, лежат на дне, окрашивает воду перламутром… нужно лишь наклониться… сначала толкнуть, потом наклониться…