Евгений Щепетнов - Нищий

У меня застыли слова в груди, я смотрел, смотрел на лежащего несчастного старика и думал — ну почему нет счастья хорошим, порядочным людям? Почему живут вот такие ублюдки, как этот глумливый шакал, тявкающий передо мной? Зачем ему вообще жить?

Я сделал шаг вперёд, к двух выродкам, держа в обеих руках свой батожок, с крестообразной ручкой, резко рванул рукоятку назад, держа левой рукой низ палки и в правой руке у меня оказался длинный, заточенный с двух сторон, узкий стилет. Без предупреждения, реверансов или объяснений я воткнул стилет одному уроду в глаз так, что острие вышло из затылка. Второй попытался увернуться — стилет пробил ему живот и со скрежетом упёрся в позвоночник, отчего сразу завоняло дерьмом — вышли газы из пробитого кишечника. Затем я рванул лезвие вверх и выпустил ему кишки. Громила упал на бок, пытаясь вправить в распоротый живот блестящие ленты кишок и заливая пол комнаты тёмной кровью. Я вытер об него клинок, вставил на место в палку и спросил:

— Где мне найти Якоря?

Бандит лишь мычал и вращал глазами:

— Ыыыыы…..лекаря…ыыыы…

— Скажи мне, где Якорь, и я позову лекаря! — бандит не понимал — что никакой лекарь не спасёт с разрубленными кишками и половиной вытекшей крови.

— В трактире… «Парусник«…он всегда там вечером! Позови лекаря!

— Сейчас позову — сказал я и воткнул ему в сердце стилет — вот тебе и твой лекарь — Смерть.

Я похоронил Катуна под высоким развесистым деревом, выкопав могилу тесаком, найденным у бандитов. Копать было трудно — мешали переплетения корней, попадающиеся камни и куски черепицы, упавшие со старых домов. Но я не мог бросить старика в подвале, на съедение крысам. Я надеялся, что когда сдохну, тоже найдётся кто-то, кто закроет мне глаза и уложит спать в могилу.

— Ну вот ты и свободен, Катун, и лежишь в родной земле. Не нажил ты ни богатства, ни семьи, ни детей — но знай, что кто-то будет тебя помнить всегда, пока жив. Прощай, старина, так мы и не вылечили твои зубы…

Я смахнул слёзы с невидящих глаз и побрёл в свой…или теперь уже — чужой подвал. В нём пахло смертью. Я обшарил трупы бандитов, пачкая руки в крови, нашёл у них десятка два золотых — видимо дань с других людей, нож, довольно хорошего качества, острый, как бритва — затупившийся тесак я бросил на могиле Катуна.

Я осмотрел нож, нашёл кусок зеркальца, попробовал лезвие на руке — мне не понравилась его острота и я стал водить лезвием по куску кирпича, пока острие не приобрело нужное состояние. Схватив рукой за хвостик сзади, я решительно махнул ножом и отхватил его под корень, затем стал кромсать волосы, пока от них не остались какие-то жалкие кусты на черепе — наверное, со стороны это выглядело ужасно, но мне надо было замаскироваться, как можно эффективнее — а мои седые лохмы знали все. Затем я перешёл к бороде и уничтожил её и усы, соскребая с кровью, с царапинами. Задев старый шрам, я выругался, по щеке потекла кровь. Глянув в зеркало, я увидел в нём довольно молодого человека, с жёстким скуластым лицом и синими глазами. Я уже забыл, когда я гляделся в зеркало, последний раз, наверное, когда меня стриг и брил цирюльник. И я давно, с армии, не видел себя безбородым. В общем-то выглядел вполне прилично, если забыть про шрам на щеке и порезы. Вряд ли, в этом тридцатилетнем парне узнают старика Седого. А это мне и требовалось.

Пошарив по комнате, достал магический амулет, для улучшения памяти, спрятанный под крышкой стола, из кучи тряпья вынул магическую лампадку — поставил её на стол, долго смотрел молча — прощаясь с ещё одним периодом своей непростой жизни, и со своим другом, затем произнёс слова, которые часто слышал от Катуна, магическая лампадка мигнула и вдруг загорелась ровным неоновым светом. Почему-то я не удивился, я как будто знал, что так и должно было быть, но и радости не было — мне уже не хватало ворчания старика и разговоров с ним. Мне бы так хотелось поделиться радостью с ним…

Больше меня здесь ничего не держало — я погасил лампу тем же словом, положил в котомку и вылез из подвала. Деньги на первое время у меня были, а потом видно будет, что делать. Подхватив свои сумки с продуктами, я медленно побрёл в сторону моря. Шёл долго, не меньше двух часов, в конце концов вымотался как собака, нашёл в леске у берега ложбинку, засыпанную старой хвоей и улёгся на сухую подстилку. Ветер мне не задувал, было тепло и вполне терпимо. Я накрыл голову воротником куртки и забылся недолгим тревожным сном. Спать долго не пришлось — скоро взошло солнце и стало ощутимо пригревать мою бритую макушку. Я потянулся, хотел сказать что-то Катуну — и вспомнил, что его больше нет. Нахлынула волна депрессии и ужасно захотелось выпить — впервые, за всё время проведённое в этом мире. Я встряхнулся, сел, и снимая с себя дурман усталости и недосыпа, потёр лицо руками, случайно собрав при этом застывшую корочку пореза от бриться, взвыл, выругал себя за тупость и решительно стал снимать одежду, разделся донага и пошёл к морю. Морская вода сразу защипала в свежих ранах, но я мылся, смывая с себя пот и грязь, и весь негатив последних дней….а может и лет.

Я с упоением приговаривал, как меня когда-то учила бабушка: «С меня вода, с меня худоба, с меня вода, с меня худоба» — чтобы с текучей водой ушла вся чернота из моей жизни. Усмехнулся про себя — если бы так просто можно было бы смыть все горести из жизни.

Я поковылял по рыхлому песку к своей одежде, когда услышал звонкий смех и увидел беззастенчиво рассматривающую меня девушку лет семнадцати — восемнадцати, сидящую на лошади — он показывала на меня хлыстом какому-то молодому вельможе и говорила:

— Смотрите, Эдурад — этот нищий довольно мужественно выглядит, не то, что вы…и кое-что у него завидное — она раскатилась в заливистом смехе, глядя на то, как пыжится и злится её спутник. Тот побагровел, как помидор и прошипел:

— Сейчас я накажу этого бесстыдника — совсем обнаглели эти простолюдины! — благородным людям уже скоро и погулять негде будет, без того, чтобы не наткнуться на какого-нибудь хама!

Хлыщ пришпорил коня и понёсся на меня, подняв над головой плеть. Мне никак не улыбалось получить по голому телу кожаной витой змеёй, убежать я тоже не мог, потому встретил всадника стоя к нему и к красотке лицом. Эдурад замахнулся, ударил — я перехватил плётку в воздухе, обмотав её вокруг кисти руки и рванул вниз, продолжая её движение. Хлыщ на скаку вылетел из седла, ударился о песок так, что из его лёгких с хаканьем вышел воздух и попытался подняться, вытаращившись на меня. Я сверху вниз ударил его в челюсть — что то хрустнуло — то ли вылетел зуб, то ли сама челюсть не выдержала удара и сломалась — в любом случае он затих на песке. Снова повернувшись к девушке, смех которой замер у неё на губах я рявкнул: