Дорасти до неба (СИ) - Матвеев Дмитрий Николаевич

— А с кинжалами что?

— Стилет, как я уже говорил, стаскай к кузнецу. А потом хоть дома на ковре повесь. Главное — по улицам не таскай. А вот этот…

Тренер нежно погладил навершие рукояти серебристого кинжала.

— Этот никому не показывай и никому о нем не говори, даже не заикайся. Спрячь дома в самый дальний угол. Придумай себе тайник, чтобы никто посторонний просто так найти не смог, и убери туда. Люди всякие бывают. Есть такие, которые за этот клинок всю вашу пятиэтажку вырежут и даже не чихнут. Я сам осторожно поспрашиваю. Есть у меня пара хороших и неболтливых знакомых. Если разрешишь, покажу им твой ножичек и послушаю, что они мне скажут. Но это потом, а сейчас забирай свои железяки и мотай домой. Запомни: сперва домой, спрячь ножик, и только потом к кузнецу. Ясно?

— Ясно.

Я улыбнулась. Все-таки мне тогда, одиннадцать лет назад, ужасно повезло разреветься на скамейке у этого неказистого с виду подвальчика. Я аккуратно сложила оружие в сумку, поднялась и, прислонившись к дверному косяку, от всей души сказала:

— Спасибо, Сан Саныч.

А тот вместо того, чтобы начинать открывать замки и засовы, как-то странно на меня поглядел, словно впервые увидел, и сказал фразу, от которой у меня сердце сперва замерло и провалилось чуть ли не в желудок, а потом заколотилось так, что чуть из груди не выпрыгнуло.

— Слушай, Таська, мне кажется, или ты подросла?

В углу кондейки, сколько я помню, стоял неведомо как попавший туда медицинский ростомер. Ну, знаете — такая длинная палка с делениями на деревянной подставке с пластмассовой планкой, которая ездит вверх-вниз.

— А ну, разувайся и становись! — велел Саныч, некультурно тыча пальцем в измерительный прибор. Я тут же поставила сумку на стул, с которого только что поднялась, скинула курточку, стряхнула ботинки и вытянулась вдоль измерительной палки, честно прижимаясь к ней пятками, задницей, лопатками и затылком. Саныч немного поколдовал с планкой над моей головой и торжественно объявил:

— Я же говорил, сто тридцать восемь сантиметров! У меня глаз-алмаз, меня не проведешь. У тебя сколько было? Сто тридцать семь? Вот видишь! — торжествующе закончил он.

Тут в коридоре зашумела очередная партия пришедших на тренировку ребят. Саныч шутро отпер дверь и картинным жестом распахнул ее передо мной.

— Ну все, вали домой, у меня сейчас будет множество неотложных дел.

Я не стала возражать, и, выскочив из подвала, побрела домой. Меня снова одолели мысли. На этот раз не про сны, и не про кинжалы. Про мой рост.

Саныч ошибиться не мог, я действительно стала выше на сантиметр. Может, кому это покажется фигней, но только мне, на минуточку, двадцать три года. У большинства женщин рост прекращается в двадцать один. А мои сто тридцать семь сантиметров были зафиксированы в семнадцать. Вы понимаете, что это означает? Я за последние шесть лет не прибавила в росте ни даже доли миллиметра, а тут вдруг раз — и целый сантиметр в плюс! Чем не повод порадоваться и устроить себе праздник? Вот только у меня где-то глубоко внутри жило ощущение, что это все не просто так, что моя прибавка в росте, она тоже как-то связана с моими снами, которые вовсе не сны.

В детстве я отчаянно мечтала вырасти. Стать большой-большой, выше крыши, дорасти до самого неба. А сейчас, когда я вот уже шесть лет такая, какая есть — что будет, если я вдруг вырасту — не до неба, конечно, но хотя бы до среднего женского роста в сто шестьдесят пять сантиметров? Гардероб — это фигня. Один умный человек как-то сказал: если проблема решается деньгами, то это не проблема, а затраты. А проблема состоит вот в чем: как люди, привыкшие видеть меня ростом с малолетнего ребенка, примут тот факт, что я стала большой? Ведь везде, во всех метриках, во всех документах указаны мой рост и вес. И как я буду доказывать, что я это я? А паспорт? Неужели вы думаете, что при таком изменении роста нисколько не поменяется лицо и голос? Да, я ужасно рада, что пусть и на малюсенький сантиметрик, но подросла. Но мысли о возможных проблемах эту мою радость изничтожали на корню.

Загруженная мыслями, я топала по двору, совершенно забыв о местной шпане. И, конечно же, вляпалась. Выдернул меня из моих сумбурных размышлений чей-то тоненький писк. Я остановилась, подняла голову и увидела картинку: на лавочках эстрады с гитарой на коленях восседал, сверкая золотой фиксой, Олежек. Вокруг него расселись несколько шестерок. А на небольшом пятачке между лавочками отчаянно метался абсолютно черный котенок. Он давно бы уже удрал, но каждый раз кто-нибудь из кодлы отпинывал его обратно, в центр пятачка. Котенок — не старше двух месяцев — с пронзительным писком кубарем катился по земле, там вставал на лапки и, припав к земле, затравленно озирался по сторонам, выискивая, в какую сторону можно безопасно удрать. Но как только он в очередной раз бросался наутек, очередной пинок возвращал его в исходное положение. Вся компания радостно ржала, наблюдая страдания детеныша. Я нисколько не сомневалась в том, что как только Олежеку развлечение надоест, он просто и без затей пинанет котенка в полную силу, и вся гоп-компания еще раз поржет — мол, низко пошел, к дождю. А потом придумают новую забаву.

Меня эта картина возмутила до глубины души. О том, чтобы пройти мимо, не могло быть и речи. Я забыла и про секретные ножики, и про свой рост, и про писклявость. Я остановилась у ржавой ограды и изо всех сил постаралась, чтобы мой голос звучал хоть немножко грозно:

— Что, смельчаки, нашли кого-то слабее себя?

Шестерки замерли и принялись смотреть на главаря, ожидая его реакции на мою наглость. Олежек отложил гитару в сторону, приложил ладонь к уху и лениво изобразил удивление:

— Ась? Кто-то что-то вякнул?

Потом сделал вид, что только что разглядел меня. И противным сюсюкающим голосочком, каким взрослые любят говорить с младенцами, принялся острословить:

— О, кто к нам пожаловал! А у меня, как назло, конфетки с собой нет. Ты, девочка, иди к мамочке. Тут большие дяди отдыхают.

Ну да, Олежек про меня знал только то, что я здесь живу. Я вообще не любительница просвещать соседей насчет деталей личной жизни.

— Не хами фиксатый! — пошла я на обострение. — А то, глядишь, неприятность какая случится.

— Ути какие мы грозные! — продолжал нарываться Олежек, не забывая подпинывать котенка. Что может случиться? Описаешься? Или заплачешь?

И, видимо, потеряв терпение, перестал сюсюкать и угрожающе добавил:

— Вали отсюда, шмакодявка! А то не погляжу, что малая, пустим по кругу за гаражами.

Меня затопила холодная ярость. Я словно вновь оказалась среди черных волков герцога Аргайла. Вот только волк здесь был лишь один, остальные — так, шакальё.

— Что-то ты, козел, в конец берега потерял, — совершенно сознательно хамила я. — Тебе как, зубы не жмут?

— Ну все, сикилявка, ты допросилась!

Олежек поднялся с лавочки, передал одному из свиты гитару, выдал распоряжение:

— Глядите, чтобы этот, — он кивнул на котенка — не удрал.

И, оскалясь фиксой, лениво двинулся ко мне, на ходу разминая кисти рук.

Я только этого и ждала. Ну не с руки мне драться с этим дылдой стоя на земле, слишком большая у нас разница в росте. Да и руки у него длинные. Бить всерьез — еще покалечу, потом пришьют превышение необходимой обороны. А так — самое то, что доктор прописал.

Я поднырнула под трубу ограды, легко вспрыгнула на ближайшую ко мне лавочку, мелкими шажками пробежала вперед, и как только достигла нужной дистанции, резко крутнула эффектный приемчик, что среди пацанов называется вертушкой. Я ведь говорила, что ношу тяжелые ботинки на толстой подошве? Ну так вот. Вчера от такого ботинка пострадал один козел, сейчас пострадает другой. Вот только опять, как и вчера не рассчитала. По моим прикидкам, удар должен был прийтись в кончик подбородка. Потом нокаутированный уголовник сложится, а шестерки побоятся что-то мне вякнуть. Но Олежек дернулся, попытался не то уклониться, не то пригнуться и вышло… я даже не знаю — лучше или хуже.