Лекарство от любви (СИ) - Нестеренко Юрий Леонидович

«Скоро я буду либо баснословно богат, либо мертв, — напомнил себе Кай. — В обоих случаях эта шпага мне уже не понадобится». Да, но на время побега она все же могла бы пригодиться. Хотя, наверное, те, кто организуют его бегство, позаботятся и об оружии.

Вскоре после водворения в камеру ему принесли обед, но миска баланды, вареная луковица и большой, но совершенно неаппетитный кусок серого ноздреватого хлеба не вызвали у Кая никакого энтузиазма; он так и оставил их на привинченном к полу столике. Да уж, сидеть так пять лет… По сравнению со смертной казнью, каторгой или пожизненным заключением это кажется пустяком — но представить себе пять лет, день за днем, этой унылой комнатушки без возможности выйти, этой духоты (а зимой, видимо, холода), этой баланды, а главное — этой невыносимой скуки… Хотя, конечно, возможности складывать стихи в уме и заучивать их наизусть никакие тюремщики у него отобрать не могут — а как выживают в тюрьмах те, кто лишен и такого утешения?

Если бы меня поймали сразу, как объявили в розыск, то сейчас бы, наверное, уже выпустили, подумал он с усмешкой. И надавить на него им было бы уже нечем. Хотя, конечно, утратив кнут, они по-прежнему сохраняли в своем распоряжении пряник — который вообще-то был важнее… И все же — так ли старательно его искали все эти годы и так ли случайно сумели найти именно тогда, когда он им понадобился? Простой народ верит, что если маги по-настоящему зададутся целью найти кого-нибудь, то скрыться от них невозможно. Сам Кай всегда считал это не более чем распространяемой ими же пропагандой и высмеивал в своих стихах, приводя в качестве контраргумента, в том числе, собственную неуловимость. Но, может, его и не искали всерьез, а играли с ним, как кошка с мышью? «Лично я не считаю, что ваши стихи достойны тюрьмы», сказал ему Игнус. Ведь это, если вдуматься, едва ли не худшее оскорбление, полученное им за всю жизнь! Хотя, конечно, насколько Игнус был искренен? Возможно, Бенедикт был зачем-то нужен им именно в качестве гонимого, но не пойманного поэта. Возможно, его держали в этом качестве про запас. Нет, конечно, пять лет назад они еще не знали ни об Изольде, ни о его иммунитете к любви. Но, может быть, он был нужен им… скажем, для выпуска пара? Маги все-таки отнюдь не столь глупы, как напыщенный индюк Император. Мы, поэты и писатели, склонны переоценивать значение наших творений. Нам кажется, что наши слова сопоставимы по силе с магическими заклинаниями, что они — если только их услышит достаточное количество народу! — могут двигать горы и опрокидывать империи. А на самом деле обыватель, прочитавший запрещенный стих — или даже поделившийся им с приятелем — полностью удовлетворяет этим и свое недовольство против власти, и свою потребность в острых ощущениях. Он не будет делать ничего реального. Он уже поучаствовал в борьбе против тирании и горд своим вкладом по самые уши. Особенно когда в глубине души он понимает, что с одной стороны это запрещено, а с другой — ничего ему за это не будет. Вон, даже сам автор до сих пор на свободе бегает…

Лязгнул засов. Не иначе, надзиратель вернулся забрать миску.

— Что, поэт, еда наша не нравится?

Сказано это было без злобы или издевки, скорее добродушно. Кай повернул голову. В руках у надзирателя был большой румяный каравай с коричневой корочкой вдоль трещины сверху, хрустящей даже на вид; одновременно до ноздрей узника донесся обворожительный запах свежевыпеченного хлеба.

— Вот принес тебе кое-что получше, — продолжал надзиратель, мужик с простецким крестьянским лицом, одних примерно лет с самим Каем. Не тот, что приносил обед — значит, только что заступила новая смена. — Передачка тебе от поклонницы. Хорошо, наверно, быть поэтом, а? Не успел ты здесь объявиться, а уже от девушек отбоя нет.

— Лучше некуда, — с притворной угрюмостью буркнул Бенедикт, стараясь не выдать своего волнения; он, разумеется, надеялся, что это то, чего ждет он, а не то, что думает надзиратель. — В тюрьме вот сижу.

— И, что тюрьма? Я вот тоже, почитай, всю жизнь в ней сижу, а разве ж какая красавица мне гостинцы принесет?

Кай пожал плечами, не желая вступать в дискуссию. Словоохотливый надзиратель, подбодрив его пожеланием «не вешать нос — и здесь люди живут», оставил каравай на столе, затем кивнул на несъеденный тюремный обед:

— Забирать, что ли — или, может, потом съешь? Смотри, у нас тут два раза в день кормежка — следующая порция только утром будет.

— Ничего, — усмехнулся Кай, — мне теперь есть чем перекусить.

— Ну, как знаешь, — тюремщик забрал миску и вышел.

Кай выждал для уверенности еще некоторое время, затем взял каравай. Тот был небрежно проткнут в паре мест ближе к середине в поисках спрятанных предметов, но Бенедикта это не смутило — он был уверен, что испекшие этот хлеб знали, куда именно обычно тыкают проверяющие.

Действительно, стоило ему разломить каравай, и он увидел внутри тонкую веревку, свернутую кольцом вдоль боковой корки, и торчавший из мякоти уголок сложенной бумаги. Первым делом он вытащил и развернул послание.

«НЕ ПЕЙТЕ ВИНА!»

Какого еще вина, успел удивиться Кай — во-первых, никакого вина и не было, во-вторых, он был убежденным трезвенником (опровергая еще один популярный стереотип о поэтах), и они, изучившие «не только его творчество», должны были это знать… Но уже следующая фраза прояснила ситуацию:

«В нем сильное снотворное. Впрочем, скорее всего вам его и не передадут».

Ах, вот в чем дело. Вот почему надзиратель сказал «гостинцы», а не «гостинец». В столице девушке, пытающейся передать арестанту хлеб и вино (наверняка какое-нибудь дорогое и качественное), лишь строго сказали бы, что алкоголь заключенным не положен. Но то в столице, под боком у всевидящих магов, способных вскрыть любую мелкую коррупцию (и не раз с помпой это делавших). Здешние нравы проще. Здешние тюремщики, мысленно посмеявшись над наивностью «поклонницы», приняли у нее передачу, чтобы хлеб отдать по назначению, а вино всей сменой распить в караулке. Во главе с начальником, который должен строго наказывать их за подобные вещи…

Дальнейшие инструкции предписывали дождаться темноты, перепилить решетку (гибкая пилка также была запечена в хлеб), оставив снизу минимум один штырь, зацепить за него середину веревки, сбросив вниз концы (половинной длины должно было хватить до земли) и, спустившись, сдернуть и забрать веревку с собой. (Веревка была очень тонкой и совсем не выглядела способной выдержать вес человека, даже сложенная вдвое — но Кай сразу понял, что она паучья, и на ней можно было бы спустить сразу десяток человек. Паутина впятеро прочнее стали того же диаметра, но заставить пауков ткать нити, пригодные для плетения длинных веревок, могут только маги. Паучьи веревки стоили очень дорого.) Городские ворота по ночам теперь, в связи с «особым положением», закрывались, но через стену можно было без большого труда перелезть в нескольких местах; схема на бумаге указывала, как пройти к ближайшему. С другой стороны будет ждать оседланная лошадь, привязанная к одинокому дереву. В ее седельной сумке — провизия на два дня пути, карта и офицерский мундир, который поможет преодолеть кордон на ведущей в горы тропе. Часовым надо будет сказать пароль. Далее следовать маршрутом на карте до встречи с людьми Изольды — или, если получится, до самого ее замка…

Прочитав пароль, Кай коротко хохотнул. Таковым служило крайне грязное и непристойное ругательство в адрес Изольды. Вряд ли это было лишь проявлением ненависти к ней. Рассчитывают, что влюбленный не сможет произнести таких слов в адрес объекта своей страсти — даже притворяясь в интересах ее же дела? Ну или, по крайней мере, не сделает это достаточно убедительно…

Кай подкрепился караваем (который действительно был отменно вкусным), подождал еще какое-то время, прохаживаясь в нетерпении по камере (сколько там нужно стражникам, чтобы напиться?), а затем решительно взялся за пилку. До заката было еще далеко, но подготовить все к бегству можно заранее.