Марина Дяченко - Преемник

Он заставил себя замедлить шаг. Он стиснул зубы и остановился вовсе — и увидел ручей в отдалении, гречневое поле с тучей пчёл и мальчика с рыжей коровой.

(Вот так, Руал. Прошло лишь мгновение… а ты стар. И ты больше не годишься в Привратники.)

Как жаль, подумал он с саркастической ухмылкой.

(И мне жаль, Руал… Ты дурачок. Ты снова проиграл.)

Взгляд из ниоткуда давил, как жёрнов. Старик яростно ощерился.

— Я не играю с тобой! — произнёс он чётко и внятно, напугав при этом осторожного пастушка.

(Все здесь играют. Всякий, кто хочет жить, включается в игру… И правила одинаковы для всех. Неудачнику больно. Проигравший сходит с доски… Ты проиграл, но я дам тебе шанс.)

— Ах ты старый болтливый философ, — раздумчиво произнёс тот, кого звали Руалом.

Смешок.

(Да, Руал… Я буду говорить с тобой. Прежде, чем мне откроют и я войду.)

— Ты не войдёшь! — бросил он зло.

(Войду. Новый Привратник сильнее тебя… Он не испугается.)

— Так и говори с ним, — посоветовал Руал сквозь зубы. На дне его сознания тлела надежда, что всё происходящее — болезнь, горячка и бред.

Смешок, на этот раз почти добродушный.

(Я не хочу его спугнуть. Он молод… Он должен созреть.)

— Он созреет, и ты собьёшь его палкой, — мрачно предположил Руал.

(Да. Он откроет мне Дверь.)

В очертаниях облаков над головой Руала проступила тень женского лица. Секунда — и снова громоздящиеся в беспорядке, перетекающие друг в друга глыбы…

— А что, — медленно начал он, — если я найду его — и убью?

Пауза. По заколосившимся вдоль дороги полям гуляли гонимые ветром волны.

(Попробуй. Попробуй, Руал. Его многие хотят убить… Он всем мешает. Неплохо, если он помешает и тебе.)

Из серо-белой подушки облаков вырвалось солнце — лучи его, подобные массивным колоннам, надёжно встали справа, на поле, и впереди, на дороге. Круглые, жёлтые, как восковые свечи, как сильные пальцы…

— Мне жаль его, — медленно сказал Руал.

(Тебе просто его не достать. Ты силён, но не всесилен.)

— Да… Но мне жаль его. Он похож на меня.

(Он — это ты наоборот. Даже имя.)

— Я знаю… Но мира мне тоже, оказывается, жаль.

Смешок.

(Ты просто боишься.)

Взгляд ушёл. Так внезапно и бесследно, что старик на дороге заозирался, будто ища пропажу, и потрясённо спрашивая себя: а не выжил ли, в самом деле, из ума?

Рыжая корова задумчиво щипала траву на обочине. Пастушонок ждал, затаившись в канаве — ждал, пока странный прохожий уберётся восвояси.

Старик ещё раз оглянулся — и двинулся прочь, едва переставляя ноги.

Эти жёлтые цветы не требуют ухода — они, как сорняки, глушат любую траву; Луар знал это, когда ещё весной посадил здесь чахлый жёлтенький кустик. Теперь среди деревьев лежало рыжее, как лисья шкура, пятно — и могила теперь укрыта будто ковром, жёлтый холм среди рощи, кто-то, может быть, обратит внимание — пусть… Никому не запрещено сажать цветы где бы то ни было…

Он сидел в траве, скрестив ноги. Рядом лежал серый плащ.

Впервые за долгое время он наслаждался если не покоем, то хотя бы иллюзией покоя; здесь были он и его непонятный отец, да десяток кузнечиков, да длинная, как чулок, зелёная гусеница; а в отдалении, в ограде кладбища, где покоятся добропорядочные горожане, стояла перед чьей-то могилой красивая девушка в синей косынке на плечах.

Луар стряхнул муравья, залезшего ему в рукав. От этого небрежного расслабленного движения под рубашкой качнулся медальон.

Пёстрая бабочка села на серый плащ. Красивое зрелище — ночной костёр, только вот бабочки сгорают…

Но сейчас день, и мотыльку ничего не грозит. Серая ткань кажется ему огромной пыльной равниной…

Луар провёл пальцами, разглаживая складки. Бабочка улетела прочь, как уносимая ветром конфетная обёртка…

Собственно, он хотел это сделать давно. Там, в кабинете — не решился. В комнатушке, которая служила ему домом, было в том числе и зеркало — но он постеснялся надевать реликвию перед зеркалом, это показалось ему пошлым и смешным…

Ткань скользила. Руки удобно вошли в рукава — точно по росту, и по ширине плеч; он поколебался и накинул капюшон. Цветущий мир оказался как бы заключённым в рамку — серо-стальную рамку из прикрывающей лицо ткани.

Луар стоял, чувствуя, как ветер лениво теребит широкие полы. И ведь точно по росту — видел бы Эгерт Солль…

Жёлтые цветы пахли чуть различимо. Золотые чашечки с коричневыми комочками пчёл, а по краям, там, где жёлтый ковёр смыкался с зелёно-коричневым покровом земли — там могила Фагирры была похожа на ржавеющий медальон…

Пластинка оказалась у Луара в руках. Он сам не помнил, когда успел её вытащить. Солнце било в прорезь, и Амулет отбрасывал на Луарову ладонь маленькую тень с пятном в центре — светлым пятном замысловатой формы…

Он ощутил мгновенное головокружение. Опустился на колени; не глядя протянул руку — в его ладонь немилосердно впилась потревоженная пчела.

«Больно?» По Луаровому лицу медленно прокатилась крупная капля пота.

«Не ищи вопросов там, где их нет».

Луар запоздало зажмурился; в его красной темноте загорелись и расползлись пятнами три жёлтых огня. Жгучая боль в ладони — и присутствие собеседника, такое же явное, как солнце и пчелы. Привкус железа во рту…

«Не спрашивай. Ответы найдутся сами».

— Но мне надо спросить, — прошептал Луар, сжимая Амулет в кулаке и тем самым подхлёстывая боль. — Мне нужно…

«Всё, что нужно, у тебя уже есть. У тебя есть он…»

— Он ржавеет…

«Да. Да. Замолви за меня словечко».

Луар покачнулся. Широкий капюшон опустился ему на глаза, заменив голубое небо серым, проведя перед его взглядом новую линию горизонта; посреди этого другого, внезапно возникшего мира Луар увидел высокий дом с крыльцом, и на ступенях дома стоял он сам, в непривычного покроя щёгольской куртке, в высокой шляпе без полей и со шпагой у пояса. Картина резко приблизилась, будто сам Луар был осенним листком, брошенным в лицо юноши на ступенях; налетая на фигуру стоящего и пролетая сквозь неё, Луар успел понять, что нет, это не он, у того человека другое имя…

Потом он увидел низкий потолок, и под ним круглощёкого старика с набором игл для татуировки, и свою собственную руку, лежащую перед ним на столе; рукав был поддёрнут до локтя, рука лежала расслабленно, но ожидание боли выдавало себя «гусиной кожей», и какое счастье, что в подвале холодно и можно списать свою слабость на эту зябкую, пронизывающую сырость… Старик поднимает бровь: зарабатывать на жизнь шпагой — благородно. Но ты не наёмный убийца, сынок, ты — учитель фехтования… И теперь ты принадлежишь к цеху. Теперь ты в полном праве…