Надежда Мамаева - У волшебства запах корицы

— Только из уважения к вашей выдержке.

Салик поднес свою чашку к краю моей. Раздался мелодичный звон. «Прямо как бокалы шампанского, только праздник сомнительный. Двое отравителей перехитрили друг друга», — подумалось вдруг.

Хозяин выжидающе смотрел на меня. Как я подношу фарфор к губам, как делаю глоток. И лишь после этого залпом выпил свой напиток.

Во рту стало вязко, на языке был привкус брюквы. Именно так нам в свое время описывали действие знаменитого токсина. Перед глазами все начало расплываться. «Как банально, цикута, — подумалось вдруг. — Значит, мучиться придется с полчаса. Конвульсии не самая приятная вещь. Цианида пожалел, зараза».

Я выпила всего глоток, в отличие от Салика, который опрокинул в себя дозу значительно больше и уже хрипел.

— Маркобесье отродье, — прошипел он, падая на ковер.

Нашла в себе силы ответить, чувствуя, что еще немного, и меня начнет колотить в предсмертных судорогах:

— Отомстила.

Сознание начало угасать. Перед тем как провалиться в темноту, я услышала, как сквозь наушники, крик Фира, обращенный к Эрину, ворвавшемуся в кабинет:

— В портал ее, срочно в портал!

МЕСЯЦ СПУСТЯ

19.03.2016 по римскому календарю

22 звездня 9785 года по веремскому летоисчислению

Звук, действующий на нервы до зубовного скрежета, заставил нехотя открыть глаза. Так противно может нудеть только кардиограф, на мониторе которого видны ритмичные скачки зеленой линии: вверх-вниз, вверх-вниз, в такт сокращениям главной человеческой мышцы. Побелка потолка, по которой прошла трещина, намекающая: под ней скрыт руст. Неистребимый больничный дух и жесткое одеяло, которым я укрыта до подбородка. Ночь в больнице. Ветер, завывающий на улице о зимних холодах. Береза, чьи голые ветви нет-нет, да и стучат по оконной раме.

Я в своем мире. Сомнений быть не могло. Тело, которое до этого абсолютно не ощущалось, начало оживать, давая знать о себе. Фиксатор на шее, руки горящие, словно плетью по ним прошлись, бинты, стягивающие ногу от самого бедра и до пятки. И жуткая боль. Везде.

Застонала, мне показалось, негромко. Еще и еще раз. Из глаз текли слезы. Изуродованное тело и вдребезги разбитое сердце. На мгновение мелькнула мысль: а может, просто все это пригрезилось в бреду?

Сжав зубы, невероятным усилием достала руку из-под одеяла. Катетер, введенный в предплечье, а под ним татуировка, та самая, свадебная. «Все-таки все это было взаправду», — горькая и радостная мысль одновременно.

Пролежала так до утра, благо мои соседи по палате были молчаливы: реанимация как-никак. Утром, с обходом, когда солнце только задумывалось, стоит ли вообще показываться, пришла врач. Серьезная, сосредоточенная женщина увидела меня, открывшую глаза, и произнесла:

— А, наша суицидная очнулась. Ты о чем думала, мамаша, когда из окна сигала, да еще и отравимшись? Никак не о своих родителях, враз поседевших, и уж точно не о своем еще не родившемся ребенке…

Из всего сказанного я уцепилась лишь за последнее, такова, видно, наша женская натура:

— Как ребенке?

— Да ты, никак, не знала?

Я молчала, силясь осмыслить сказанное. Женщина, кажется, поняла мое состояние, потому как смягчилась и пояснила:

— Да… Ты, видно, и сама не знала, когда решила счеты с жизнью свести. Беременная ты. Четвертая неделя пошла. Ну, теперь хотя бы понятно, отчего решила убиться. Что, поматросил и бросил?

Я лишь прикрыла веки, обозначая кивок и соглашаясь. Пусть так. Версия собеседницы хотя бы выглядела правдоподобной. От психиатра, конечно, не отвязаться, но хотя бы не психушка. Мозг привычно начал работать, уже планируя, что скажу родителям, друзьям. Только пальцы сжали простыню в бессильной злобе: Лихославский выкрутился. Опять. Какая я у него по счету жертва? И ведь не докажешь, что хотел изнасиловать. Времени прошло изрядно, да и куда мне сейчас… Ребенок. При этом слове внутри меня что-то перевернулось. Я вдруг резко ощутила, что если до этого была готова на что угодно: выпить чашу с ядом, прыгнуть с шестого этажа, взвести арбалет, драться не на жизнь, а на смерть, то сейчас ориентир ценностей сместился. Внутри меня жизнь, и я обязана сделать все, чтобы ее сохранить. Вот так. Кривая улыбка фортуны, что является неверной подругой удачи: хотела забрать из того мира хотя бы воспоминания, а взяла еще кое-кого.

Видимо, на моем лице что-то такое промелькнуло, раз врач, присев на край кровати, внимательно посмотрела на меня и произнесла:

— Вижу, умирать раздумала.

Возразить: «Да я как бы и не собиралась», — не могла: сил говорить просто не было, поэтому жрица Гиппократа лишь продолжила свой невольный монолог:

— Тебе еще повезло. С такой верхотуры и не насмерть, да еще с запредельной интоксикацией. Хотя, когда тебя привезли в операционную, скажу честно, думала, что через час зашивать все разрезы, что я сделала скальпелем, будет уже патологоанатом. Открытые переломы обеих ног, левой руки, трещина нескольких ребер и сотрясение мозга. Однако ты выжила, хотя и продержали мы тебя после операции в искусственной коме три недели.

Значит, передо мной не просто врач, а хирург, которая меня оперировала. Признаться, до этого момента думала, что операционная медицина — прерогатива мужчин.

Пересиливая боль, через «не могу», я прошипела всего два слова, разорвавшие мои связки, казалось, в клочья:

— Как ребенок?

— Ну, теперь точно знаю: умирать не будешь и даже на поправку пойдешь. Смертники о детях не думают. А с ребенком твоим все в порядке, если еще чего не начудишь, родится нормальный кроха… Во всяком случае, когда ты решила отравы наглотаться, эмбрион еще к стенке матки прикрепиться не успел, так что малышу еще до родов крупно повезло. — Женщина в белом халате впервые за время нашего разговора, нет, не улыбнулась, просто стала чуть менее суровой. — Еще день-два полежишь здесь, под наблюдением, а потом, если все будет хорошо, переведем тебя в палату.

Двое суток показались мне пыткой. За это время я успела перебрать все воспоминания, не только недавних дней, но, казалось бы, с рождения. Даже выдумала легенду для мамы с папой, которая бы вписывалась в мировоззрение обычного человека: почему через восемь месяцев они станут дедушкой и бабушкой. Да, перспектива матери-одиночки хотя и не была радужной, но отчего-то не пугала. Может, потому, что было с чем сравнивать. Главное, я жива, и, надеюсь, Арий тоже жив. Пусть и с другой, в другом мире…

Когда перевели в хирургию, первыми посетителями были, конечно же, мама с папой. В бахилах и белых халатах, уставшие, с кругами под глазами, но улыбающиеся. Задушевного разговора в палате на восемь человек не получилось, но самую главную новость я все же им сообщила. Отец ничего не ответил, лишь стиснутые до зубовного скрежета скулы побелели, а мама расплакалась: