Пути и перепутья (СИ) - Коллектив авторов

Все то время, что он добивался ответов от начальства, я занимался исследованиями своего организма. И нет, я не был андроидом. Или был таким, что приборы не могли обнаружить во мне ничего ненатурального. Доктор из заштатной клиники, где я обследовался, даже заподозрил у меня Кандинского-Клерамбо. Может, он даже был прав. Параноидальный синдром я точно подцепил.

— Вы идеальный образчик человека, — сказал он мне, а сам, должно быть, уже нажал под столом кнопку вызова санитаров. — Никаких проблем. Нет. Никаких.

«Только с головушкой беда», — продолжил бы он, если бы я дал ему закончить. Но я стремительно сбежал через черный ход.

Мне не стало легче от того, что я не был автоматом. Я все равно не чувствовал свою принадлежность к чьему бы то ни было роду. Я связался с Каммерером и по его усталому лицу понял, что он, наверное, завернул около четырех попыток меня скрутить.

— Они вас отпускают, Лев, — сказал он. — Хотят только взять обещание, что вы никому…

Взгляд у него был страдальческий. Он-то знал, что я и так никому.

Из уважения к этому взгляду я кивнул.

— И еще мне велено предложить вам присоединиться к Группе свободного поиска.

— Нет, — рявкнул я. — Оставьте меня в покое!

Позже я пожалел об этом решении. Особенно, когда узнал, что такое ММБ — Межпланетное металлургическое бюро. Но Земля к тому времени была так далека и так старательно забыта, что я решил — справлюсь своими силами. Очень зря, конечно, я так решил.

Я забрался так далеко, как мог. Мне почему-то казалось, что на окраинах обитаемого космоса не будет жизни. Я надеялся остаться там один в скорлупке звездолета, посмотреть на черную вечность и что-то для себя решить.

Но черта с два там было пустынно. Меня запеленговали, допросили, зарегистрировали. Я пересек неведомую мне границу и оказался на проселочной космической дороге, если можно так выразиться. Каменистой, ухабистой, но все-таки дороге.

Земля не была единственной планетой, чьи дети обживали космос. Это я знал и так. Но раньше это представлялось мне бесконечной борьбой со стихиями, поиском ответов; работа разведчиков была овеяна романтикой.

Как бы ни так. На определенном удалении от Земли все воспринимали проще и приземленнее. Тут тоже обитали люди. Люди знали о существовании Земли, но им, как каким-нибудь фермерам в лесной глуши, не было до нее никакого дела. Жили они довольно странным укладом, заботясь только о себе и о своем насущном; я отвык, что, находясь на высоком уровне развития, так все еще можно жить.

Потом я узнал разгадку.

Они были не с Земли, все эти милые люди, точнее, не с моей Земли. У них была собственная планета, которую они звали так же. Говорили они на отдаленно напоминающем английский диалекте, но считали его чистейшим и благороднейшим из наречий. Еще в ходу был французский и какая-то форма португальского, абсолютно мне непонятная.

Я был в заповеднике. В огромном заповеднике для далекого прошлого. И вот тут бы мне повернуть назад и вернуться под крыло к Маку и остальным. Но я не мог. Мне физически было противно думать о Маке и остальных.

Я останавливался на пустынных станциях, показывал так удачно выправленные документы о регистрации, нанимался на работу, чтобы получить «стеллары» или «доллары» — в ходу тут были обе валюты: удивительно невзрачные пластиковые карточки. Бродил среди местных шахтеров, рудокопов, охотников, пытаясь понять их — как меня когда-то учили. И понять их было ничуть не сложнее, чем жителей того же Саракша. Простые мотивы, простые устремления.

А вот разгадать тайну того, почему они так существуют, мне долго не удавалось. Человек поумнее меня нашел бы больше фактов. Человек осведомленнее — свел бы их воедино. Я не мог ни того, ни другого.

Но я чуял что-то. Как тогда, на Надежде. Меня не оставляло ощущение — как воспоминание о соринке натертой роговицы глаза — что там, где я шел, когда-то шли Странники. И все, что я наблюдал, было устроено ими с какими-то неясными мне целями.

Наконец однажды ночью я все понял.

Смешно сказать, потому что мне приснился кошмар. Мне часто снились тягучие злые сны, в которых я бежал, дрался и не мог ни отбиться, ни убежать. Я просыпался раздавленный и однажды даже заплакал — не от облегчения и даже не от ощущения одиночества, а потому что твердо знал: то, что было во сне, никуда не денется наяву. Мне не убежать.

Во сне был современный звездолет, терпящий бедствие, со встревоженной командой на борту. Помню лица этих людей: как будто смотрел о них фильм. У них прервалась всякая связь с кем бы то ни было, они пытались найти какое-то решение — безрезультатно. Помню, что на какое-то мгновение сам оказался в команде, и женщина, похожая и не похожая на моего детского лечащего врача, взяла меня за щеки ледяными влажными руками…

А потом они приняли какой-то сигнал, расшифровали. И вот что им сообщалось: Земля погибла (во сне я сразу понял, что не в результате природного катаклизма, это мы ее погубили), все погибло с ней, вы последние люди во Вселенной.

Я проснулся от спазма гортани и какое-то время лежал с открытыми глазами. Не сразу заметил, что впиваюсь ногтями в руку — и что боль не отрезвляет меня, только делает мое состояние противнее. А потом, уже приняв метаспирин, чтобы прочистить голову, вдруг догадался: так все и было. Когда-то давно Земля могла погибнуть, как Надежда, но Странники обособили две враждующие стороны и чудесным образом дали каждой по своей Земле.

Мы — заповедник для тех. Те — для нас. Мы развиваемся по своим законам, а если что-то не сходится, то это списывается на странности космоса и коллективные галлюцинации.

Такое объяснение почему-то сразу же меня удовлетворило, и я моментально успокоился — а может, просто подействовал метаспирин.

Оставалось только одно. Никто из моих бывших коллег, судя по всему, о заповеднике даже не подозревал. Почему же Лев Абалкин удостоился такой чести? Потому что в пределах собственного загона Абалкину больше не было места?

Я побродил по крохотному номеру отеля, в котором остановился, завернул в уборную, постоял перед мутноватым зеркалом и наклонился побрызгать водой себе в лицо.

Тут со мной произошло «Я все понял» номер два. Я совсем забыл про метку на руке, а ведь она была, и она была зачем-то. Если доктор Бромберг не сочинял от полноты чувств, метку оставили Странники. Или она появилась, поскольку Странники так захотели.

Почему бы, подумал я, ей не быть моим пропуском в заповедник?

— Почему бы и нет? — спросил я у своего мокрого отражения. И у отражения не нашлось что мне ответить.

Я и предположить не мог, что кто-то из тринадцати последует за мной.

Честно говоря, я предпочитал бы, чтобы никто за мной не последовал. Но у Игрищева (личное дело 03, значок «эсцет») были на то какие-то свои причины, о которых Игрищев молчал.

Когда он со мной связался, я с размаху влепился лбом в переборку. Мне хотелось все кругом изломать, просто чтобы прошлое, которое вроде бы меня отпустило, убралось восвояси и не играло со мной, как кошка с мышью.

Когда мы все-таки встретились, я поразился, насколько он — мой «близнец» по заверению всяких там Маков и Бромбергов — был на меня не похож. Высокий, худощавый, но жилистый, кудрявый мелким бесом, он больше всего напоминал профессионального скрипача. Ан нет, он был геолог-разведчик, занимался разработкой отдаленных месторождений, руководил группой. Все это он успел мне выложить, точно рапорт сдавал, пока я не прервал его:

— Хватит. Я не хочу знать, что там произошло, после того, как я ушел.

— Но они…

— Хватит.

— Понял, — ссутулился Игрищев. Но действительно больше не пичкал меня россказнями и не задавал вопросов.

Так что мы стали с ним братьями по этому молчанию.

У Игрищева были какие-то собственные и довольно странные представления о происходящем. Он не до конца, наверное, порвал связи с нашим заповедником и полагал, что и я не сделал этого. Так что для него я был что-то вроде начальника партии, который, если запахнет жареным, сможет отзвониться в штаб, и нас заберут, закутают в одеяльца, напоят горячим чаем и скажут: «Вы молодцы, вы почти справились».