Феликс Крес - Громбелардская легенда

Она отпустила палец и посмотрела на него со столь серьезным видом, какого он прежде у нее не встречал.

— Правда?..

— Правда.

Она наклонила голову и тихо, очень тихо сказала:

— Чтобы… не бить псов.

Он удивленно посмотрел на нее.

— Как это тебе пришло в голову? А? Дитя мое!

Подбородок ее дрогнул.

— Я знаю… что нужно их бить… Ты мне объяснил, господин. Но… но объясни теперь, что больше не надо! Пожалуйста…

Он внезапно нахмурился. Происходило нечто странное. Неужели формула послушания ослабла? Нет, этого не может быть. Но как тогда… Каким образом она понимает, что именно от него зависит, что необходимо, а что нет? Что только по его воле необходимо бить псов… или не бить.

Он посмотрел на ее склоненную голову. Неужели она плачет? Почувствовав, как болезненно сжалось сердце, он осознал очевидную истину, от которой до сих пор пытался бежать: он испытывал к этому созданию отцовские чувства, или, может быть, лишь подобные им — ведь он не знал, что такое отцовское чувство… Но она явно была ему небезразлична. Она уже давно перестала быть лишь орудием, необходимым для выполнения определенной работы. В ушах у него со всей силой зазвучал вопрос, который он постоянно откладывал на потом: что он станет делать с этой беззащитной малышкой, когда она уже больше не будет ему нужна? Станет ли он всю оставшуюся жизнь заботиться о полубезумной рабыне, ненужной, обременительной, более не вызывающей никаких чувств, кроме угрызений совести? Или освободит ее и отправит куда-нибудь, сперва лишив памяти? Есть ли у него на это время?

Естественно, нет. Времени ему не хватало больше всего.

— Да, дитя мое. Я ошибся. Псов больше не надо бить.

Ошеломленная неожиданным согласием, она долго смотрела ему в лицо.

— Пра… правда?

— Да, дитя мое. Правда.

Внезапно она прижалась к нему столь крепко, что у него перехватило дыхание. Он снова рассмеялся, но смех его уже не был полностью искренним. Вернулись сомнения. Каким образом лишенная воли девушка могла просить отказаться от того, что в ее понимании было столь же неизбежно, как дыхание или еда?

— Ну хорошо, — сказал он. — Можешь меня не благодарить.

Он погладил ее прекрасные черные волосы, тронутые узенькой полоской седины — особый знак, символ другой, чуждой силы, висящей над рубежами мира. Басе-крегири, властительница мира, армектанка. Знак этот был у нее всегда — ее благословение или, может быть, в большей степени его благословение, поскольку для нее он был скорее проклятием.

Он мягко отодвинул ее от себя и еще раз поцеловал в лоб.

— Ну, иди, — сказал он. — Я хочу побыть один.

Она хотела нагнуться за лежащим на полу Бичом, но он ей не позволил. Он сам поднял его и вложил в ее маленькую ладонь.

— Иди, иди…

Он остался один. Постояв в задумчивости, он начал ходить вдоль стен.

Происходило что-то странное. Внезапно он осознал, что с какого-то момента вокруг ощущается странная, чужая аура. Что же это? Наверняка ничего хорошего, нужно быть бдительным. Остерегаться.

Но чего?

Он поднял голову, потом снова опустил ее и снова стал ходить. Формула послушания не ослабла, поскольку это было невозможно. Она была попросту разрушена. Скоро Илара освободится полностью.

— Дорлан-посланник, — тихо сказал Бруль. — Отвергнутый Мудрец вернулся к Шерни. Мне следовало догадаться. Приветствую тебя, Дорлан, в моем доме.

Дорлан медленно спустился с галереи, по тем же ступеням, которые до этого напомнили Брулю о шергардах.

— Приветствую тебя, Бруль, — ответил он. — Я не вернулся к Шерни. Я не знаю, приняла ли она меня обратно.

— Это невозможно, мастер. Ты сам должен знать.

— И я так считал. Однако — не знаю. Мне кажется, что Шернь приняла меня… условно. Что-то должно случиться. Или, может быть, чего-то я должен избежать.

— Приняла условно? О чем ты говоришь, мастер? Разве можно быть живым условно? Или мертвым условно. Посланник условно? Ты либо таковым являешься, либо нет.

— Мне кажется, мой мальчик, ты понимаешь, на каких основаниях Шернь признает нас своей живой частью?

Смысл слов почти ускользнул от внимания Бруля, поскольку Дорлан не заметил, что назвал его мальчиком… Старый учитель на мгновение забыл, что в Шерере, кроме Ромого-Коор, прошли века с тех пор, как он демонстрировал своему ученику первые законы, зафиксированные в Книге всего…

— Я старик, мастер, — мягко сказал он. — Можешь и дальше называть меня «мой мальчик», ибо это пробуждает самые лучшие воспоминания из всех, какие у меня есть. Но помни, что это лишь слова, поскольку сегодня я старик, как и ты. А теперь отвечу: да, мне кажется, мастер, что я понимаю, на основании чего Шернь признает нас символом своей сущности. Знание о том, кто мы, зиждется на предположении, что мы такие же, как и она сама. Иначе вообще было бы неизвестно, чем или кем мы являемся. Или ты сейчас скажешь, что, в сущности, никому не известно, являются ли люди людьми, поскольку, возможно, их вообще нет, а есть лишь разумные порождения лишенных разума Полос?

Дорлан присел на одну из каменных ступеней шергардов.

— Я пришел поговорить с тобой, но не об этом, — устало проговорил он. — Но уже с самого начала разговора стало ясно, что я отправился не к тому, к кому следовало… В самом деле, Бруль, ты старик, как и я.

Последовала короткая пауза.

— И чему это мешает?

— Я пришел, чтобы передать тебе итоги своих трудов. Мой вклад в Книгу всего давно завершен, и ты знаешь об этом лучше, чем кто бы то ни было. Но в последние годы я занимался историей Шерера, точнее, той ее частью, которая оторвана от Шерни. Я пришел, чтобы рассказать своему бывшему ученику, где найти все мои записи. Я хотел сесть вместе с тобой и поведать о нескольких открытиях, которые я совершил. Но запомнил я именно ученика, а нашел такого же, как я, старика, который может умереть даже раньше меня. Каким образом ты мог бы стать исполнителем моего завещания? Неужели каждый учитель, — с горькой усмешкой спросил он, — до конца своих дней помнит ученика сорванцом, к которому он привык обращаться «мой мальчик»?

— Возможно, так оно и есть… Я никогда никому не передавал знания о Шерни, Дорлан, поскольку ты сам велел мне этого не делать.

— Может быть, я ошибался, и было время, когда я не скрывал от тебя своих сомнений. Но я всегда считал, что учитель должен передавать ученикам одни факты, предоставив им возможность самим делать выводы. Ты же, мой мальчик… — Дорлан улыбнулся, заметив, что вновь поддался старой привычке, — ты же, мой самый способный ученик, всегда чересчур смело строил гипотезы, слишком много истин отрицал, и хотя столь беспокойный разум весьма ценен на пути познания, но не у учителя. Не у учителя. И потому я предостерегал тебя перед выбором пути, на который, как я считал, тебе вступать не следовало.