Антон Мякшин - Домой, во Тьму

Матей заглянул в лицо мальчика и вдруг всплеснул руками:

– Нет, я не отчаиваюсь. Не думай, я не отчаиваюсь. Тоска и печаль – страшный грех. Я верю в чудесное спасение. Я просто не имею право отчаиваться. Я делаю что могу. Я молю Господа о чуде и надеюсь, что он услышит мои молитвы. В конце концов, все может обернуться не так уж и… безнадежно. Гроза пройдет через наш мир – в другие. А мы – выживем. Повелитель Преисподней не сможет сломить нас. Помнишь, о чем я говорил тебе? Пока вера в Господа нашего теплится в душе хотя бы одного человека – дьявол не всевластен. А создания Потемья – существа из плоти и крови. Меч и пламя остановят их. Тремьер – сильный человек. И прирожденный правитель. И талантливый воин. И я думаю, что… Слышишь?

Янас, как подкинутый внезапным вскриком Матея, подскочил на месте.

– Ничего не слышу… – прошептал он, и правая ладонь его инстинктивно легла на рукоять топорика.

Священник, озираясь, отступал, пока не ткнулся поясницей в край гробницы. Рот его был открыт, он тяжело дышал, будто видел что-то перед собой – что-то невыразимо страшное.

– Что?! – воскликнул Топорик. – Что я должен слышать?

Но отец Матей ничего не ответил. Он опустился на колени и ткнулся лбом в пол, выложенный голубой мраморной плиткой.

Опять потянулась переполненная тьмой пустота, вязкая и липкая, как дурно пахнущий, перестоявший на жаре сироп. Но сейчас было еще хуже. Спускаешься по ступеням, вниз и вниз, и не видно конца этим ступеням, только ощущаешь все ближе присутствие бездны. Где-то на середине пути это ощущение стало невыносимым. Янас остановился, потер глаза, будто пытался разглядеть что-то в сплошной темноте.

Ничего.

Но почему тогда крепко вцепилось в него чувство, что, и остановившись, он продолжает движение? Вернее, не он. А ступени словно поплыли вниз, унося его за собой. Быстрее. Еще быстрее.

И еще быстрее.

Сгустки темноты пролетают мимо Топорика, как зловонные лохматые птицы. Он вцепился в камни стены, стиснул зубы, стараясь перебороть себя.

Приближается, что-то приближается.

Янас даже застонал, пересиливая отчаянное желание рвануть вперед. Или назад. Все равно куда, лишь бы выскочить из этого кошмара.

Нельзя этого делать. Ступени узки. Это – верная смерть.

Он ясно чувствовал ее. Она появилась рядом, совсем близко, как только он о ней подумал. Она несется к нему, она сейчас толкнет его в грудь, выбивая оттуда жизнь, она…

Пронеслась мимо.

Несколько минут еще Янас стоял, тяжело дыша, топорик сжимая в обеих руках. Он не помнил, когда отстранился от стены и выхватил оружие из-за пояса. Впрочем, теперь это неважно. Привалившись плечом к холодному камню, он спрятал топорик за пояс, переставляя все чаще и чаще дрожащие, ослабевшие ноги, продолжил спуск. Черт возьми, проклятая лестница! Никогда он больше не войдет сюда!

Внешняя дверь – массивная, обитая железом – появилась впереди неожиданно быстро. Мерцающий желтый факельный свет незамкнутым четырехугольником выбивался на лестницу. Дверь была приоткрыта.

Янас снова вытащил топорик и больше не убирал его.

Так ведь не должно быть. Двери – и внешняя, и внутренняя – всегда закрыты. Они открываются лишь на секунду, пройдешь – захлопываются снова. Так распорядился сам государь Император.

Топорик ступил в квадратную комнату.

Внутренняя дверь тоже открыта.

И караульные были на месте.

Один лежал прямо на пороге – удивительно, как Янас не заметил его раньше. Обеими руками ратник сжимал меч, под ратником расплывалась темная, маслянисто поблескивающая лужа. Второй караульный полусидел, привалившись к стене, голову склонив на разрубленную наискось грудь. Третий скорчился на его ногах. Четвертый – с отсеченной головой – вытянулся у противоположной стены. Эти двое даже не успели обнажить мечи.

Топорик, перепрыгивая через остывающие тела, выбежал в коридор. Первое, что он увидел, был труп с длинной сеченой раной поперек обтянутого вспоротой кольчугой живота. Потом взгляд мальчика ударился в лакнийца, неловко покачивающегося рядом с трупом. Ратник был невредим. Полузакрытые его глаза подрагивали, будто в такт пульсу. Опущенные руки тоже дрожали. Из мочки левого уха упруго торчал жесткий и посверкивающий – словно стальной – волос.

Он здесь – понял Топорик.

Мальчик рванулся дальше по коридору, но, наткнувшись еще на одно тело – горло воина было аккуратно разрезано прямо под подбородком, – опомнился.

Его здесь нет.

Он прошел дальше. В часовню.

Позвать на помощь, поднять тревогу, сообщить Императору! Пусть стянет сюда всех людей, имеющихся у него в подчинении!

Нет, не успеть.

Значит, нужно возвращаться.

Обратно…

Обратно?!

Всего две дороги было у него. Две – это так просто. Первая: поступить так, как поступил лаблак с человеческим именем Пелип: отыскать средство, чтобы покончить с самим собой быстро и наверняка.

Вторая: продолжать жить.

Но если жить, то нужно иметь то, ради чего стоит жить. Пелип не имел.

А у него, Николаса, когда-то было…

Катлина. И родное Потемье – мир, где он уже не будет чудовищем.

Две дороги – жизнь и смерть – это просто. Но надо было выбирать одну.

Дело было не в том, что Николас мог верить или не верить Повелителю. Это люди лгут друг другу, а когда в игру вступают силы, над которыми не властно ни Потемье, ни Поднебесье, лгать нельзя.

Дело было в другом.

Потемнеет небо среди ясного дня – помнил Николас, – низвергнется из сумрака небосвода пылающая звезда, разобьется о земную твердь, зальет все огнем, разбросает семена черной смерти. Половина людей умрет в муках, а выжившие восстанут друг против друга, истребляя брат брата, сын отца; и тогда из кровавого моря выйдет Зверь – обличьем человек, – несущий Ключ от ночи и смерти. И наступит царство Тьмы!..

Пророчество для этого, чуждого ему мира. Пророчество, у которого есть обратная сторона. И сторона эта такова, что Николас… Эльвар Николас… Ключник Николас обретет любимую и обретет родину. Тьма не страшна ему. Тьма страшна людям. Тем самым людям, от которых он вынужден был всю свою долгую жизнь скрываться; должен был научиться убивать, чтобы не быть убитым. Эти люди жгли его на кострах, топили в святой воде, кромсали тело ножами, мечами, стрелами, пулями. Этим людям нужна его смерть, чтобы остаться жить самим.

«Жить, – решил Николас. – Жить буду я. К чему эти колебания? Я слишком долго был среди людей – вот что. Их привычки отравили мою душу. Потому-то Повелитель поставил на лаблака, а не на меня. Колеблется слабый. А сильный просто берет то, что ему надо».