Аня Сокол - На неведомых тропинках. Шаг в пустоту

Седой принюхался, хмыкнул, подошел к телу. Я оглянулась, но брежатые и пяток слуг остались у дверей, не решаясь без прямого приказа ступить туда, где все еще стелились по полу лоскуты безвременья. Присев, я подняла пластиковую капсулу, запах был резковатый, медицинский.

Кирилл склонился над вестником, остановившиеся глаза которого смотрели туда, куда живые смотреть не могут. Слуга был чересчур оптимистичен. Александр не умирал. Он умер. С ножом меж ребер не живут. Правая рука все еще сжимала рукоять со светло-перламутровым навершием.

— Интересное решение, — протянул Седой.

— Что интересного в покойнике? — Вышло резковато, но он уже давно не обращал внимания на мои грубости, наверное, потому что чувствовал за ними страх.

Я смотрела на широкоплечую фигуру, съежившуюся после смерти, и испытывала острое чувство потери. Этот мужчина не вызывал иных чувств, кроме уважения, уважения настолько редкого в нашем гадюшнике, что оно воспринималось как чудо.

— Орихор искал себе тело, — Седой снял руку Александра с рукояти, — но я не думал, что он осмелится взять моего вестника.

— То есть он сделал это сам? — Я посмотрела на нож, пытаясь представить, каково это — вогнать лезвие в свое тело.

— Да. Руна разума плюс инъекция нейролептика, не зря же он исследования проводил, дали ему время. Не пару минут и, конечно, не пять, как я обещал, Орихор не безвременье, он порабощает мозг мгновенно. Всего несколько секунд. Ему хватило, чтобы выпустить non sit tempus и убить себя. Вместе с проклятым.

Кирилл нарастил на ладони чешую и вытащил нож. Тело Александра качнулось. Демон коснулся пальцами раны, разводя бордовые края в стороны и окуная их в остывшую кровь.

Мой личный лимит трупов на один день был уже исчерпан, я отвернулась. Седой как ни в чем не бывало слизал темную влагу с пальцев.

— Ты выполнил приказ. Орихор мертв.

— Это того стоило? — спросила я, выпрямляясь. — Этот обмен? Жизнь твари на человека? — Кирилл поднял бровь, и я поправилась: — Не человека. Этот вестник стоил десятка проклятых.

Я злилась на демона, на всех демонов с их амбициями, клятвами верности, военными кампаниями, тщательно спланированными предательствами и убийствами чужими руками.

— Предавший предаст снова. — Голос Седого был холоден, у меня не было права ни судить его, ни осуждать. — Мы не читаем детям легенды о смерти предков. Приходит время, и находится такой вот «Орихор», который вложит в нужные руки старую рукопись, легенду, дневник, сколько последние ни уничтожай. Орихор шагнул дальше, он нашел книгу и отнес Прекрасной, хотел занять трон матери, та не понаслышке знает о порядке наследования.

— Тогда все это лишено смысла.

— Отнюдь. Она слегка расширила круг посвященных, зацепив тебя и охотника. Не говорить же ей со слугами напрямую. — Кирилл толкнул тело, перекатывая вестника на спину. — Я проследил, чтобы Тамария не осталась в стороне от этих знаний. В следующий раз он положил бы эту книгу под подушку Алисе. Так что да, оно того стоило.

Седой поднял серебряный нож и чиркнул по незащищенной чешуей ладони. Кровь вскипела на лезвии. С его губ слетела гортанная фраза, видимая в прозрачном воздухе размытым облачком пара, как дыхание на морозе. В этих стенах многие слова имели вес в буквальном смысле. Я начинала понимать, что инопись — это не мертвый язык, это язык, который слышит и понимает этот мир. Слова, выскользнувшие меж его губ серой подвижной дымкой, легли в ладонь, смешались с темной кровью.

— Без души тело не может умереть. Твоя душа принадлежит мне. Приказа умирать не было. — Кирилл испустил звериное рычание и прижал руку к ране вестника. — Повинуйся!

Тело на полу вздрогнуло. Я отступила на несколько шагов. Что-то загорелось там, где соприкасались кожа вестника и демона. По телу пробежала судорога. Одна. Вторая. Третья.

Змея говорила, что заложенная душа не позволит Венику умереть от ран. Александр тоже заложник, но уровнем выше. Вестники стоят обособленно от меняющих души на желания. Их род имеет свой знак, их способности передаются по наследству, и самое важное — им никогда не вернуть душу, потому что люди не меняли ее, они ее отдали бесплатно и навсегда.

Я видела пару фильмов про зомби-апокалипсис, они вызвали здоровый скептицизм и иронию. В реальности было не до смеха.

Ноги мужчины ударились об пол, пальцы сжались, грудь приподнялась и опустилась. Слух резанул сухой кашель, похожий на хруст старой ломкой бумаги. Александр открыл налитые кровью глаза, заморгал. Чуть приподнялся, переворачиваясь на живот, и уткнулся лбом в темный пол. Несколько минут его сотрясал кашель, прежде чем он смог приподнять голову и прохрипеть:

— Хозяин…

Я развернулась и пошла к выходу. Я была рада, что Александр жив. Честно. Но к этому чувству примешивалось что-то другое, подленькое, нашептывающее на ухо, о том, каким хорошим вестником он в конце концов станет, сколько душ соберет для Хозяина.

— Лицемерка, — бросил в спину Седой.

Подтаявший за день снег схватился легкой коркой от холодного вечернего ветра и с хрустом ломался под серыми валенками. Они были на пару размеров больше, чем нужно, но толстые носки, украденные вместе с ними с кухни, где они вопреки всякой логике сушились у большой печи, не давали обуви спадать.

Порыв ветра взметнул волосы, и я натянула на голову капюшон старой поношенной и воняющей псиной куртки. Ее я тоже украла, на этот раз из комнаты для прислуги.

Я устала от графитовых стен, прекрасных и не очень лиц, от глаз, которые не смотрят на тебя. Телефоны не отвечали. Ни Семеныча, ни бабки, ни Веника. Я взяла уже знакомую серебристую «девятку» и уехала. Так что к воровству можно плюсовать угон. Расту в собственных глазах.

И вот я здесь. Я дома.

Машина стояла чуть в стороне, бензина осталось километров на десять-двенадцать. Но пугало не это, пугало то, что ехать было некуда.

Колею, оставленную теми, кто приехал в Юково с рассветом, засыпало снегом. Там, где еще недавно начиналась Центральная улица, она же стежка, тянувшаяся через все село, возвышались метровые сугробы. Не было ни улиц, названных по месяцам года, ни домов с плоскими или двускатными крышами. Ничего. Никого. Лишь лес с метровыми в обхвате стволами чернел на фоне отступающей белизны зимы.

Самым страшным во всем этом были ощущения. Я смотрела на снег, на исчезающие под ним следы шин, на темнеющее небо и не чувствовала ничего. Ничто не дрогнуло внутри. Здесь не было перехода. Дорога не ныряла из мира в мир. Кто-то из ушедших выдернул нашу стежку из одеяла мира, как ненужную нитку.