Роман Злотников - Арвендейл. Император людей

Когда их представили друг другу, на лице этого глыхныгца нарисовалась уже привычная Беневьеру смесь благоговения и презрительности. Благоговения перед своими хозяевами, которым отчего-то был особенно важен этот странный чужеземец, и презрения (хоть и замаскированного слащавой улыбкой)… потому что ну чего еще заслуживает тупой чужеземец?

К удивлению Беневьера, большинство людей в этом стойбище оказались вполне себе нормального телосложения. Как выяснилось, вообще с телосложением дело обстояло так: орки установили стандарт веса одной подушной подати. И если избранные в качестве таковой его не набирали, они были вправе потребовать добавки. Иногда, если недобор был небольшим, орки ограничивались ногой или парой рук, но чаще всего просто забирали еще одну особь. По своему выбору и вне установленной окружным советом очередности. Да и те, кто отдавал руку либо ногу, вполне могли показать недобор, уже когда подходила их очередь, и тогда оркам вновь потребовалась бы компенсация. Что было бы крайне несправедливо по отношению к членам общества, забранным орками вне своей очереди, поскольку нарушались все демократические нормы и правила, свято соблюдаемые окружными советами при установлении очередности. Поэтому считалось святым гражданским долгом каждого подданного земли Глыхныг весить не меньше, чем требуется оркам. И чем больше был вес гражданина, тем большим уважением он пользовался, поскольку это явно подтверждало его высокую гражданскую сознательность и приверженность базовым жизненным ценностям родной земли. Так что детей тут начинали откармливать с детства, и часто ребенок уже лет в десять-четырнадцать весил больше, чем в империи весил взрослый сорокалетний мужчина.

Однако те, кто относился к самым сливкам местной элиты, были практически избавлены от подушной подати. Кто из-за своего богатства, а кто вследствие особой ценности для хозяев. И потому среди них особым шиком считалось не набирать лишний вес. И вообще следить за собой, мучая свое тело специальным упражнениями и всякими искусственно придуманными ограничениями в еде. Все это, однако, не служило воспитанию воли и привычки переносить трудности, освоению навыков владения оружием и подготовке тела к боям, дальним походам или иным жизненным испытаниям, во множестве встречающимся на пути настоящих людей, а предназначалось всего лишь для того, чтобы «сформировать хорошую фигуру». Впрочем, а что еще оставалось им, лишенным малейшей возможности стать воинами Света и Добра, которых к тому же убедили, что Свет и Добро — это миф, чушь и блажь, достойные лишь тупых и отсталых чужестранцев, а отнюдь не продвинутых и современных жителей самого благословенного места на земле…

Но это было здесь вполне в порядке вещей. Так что Беневьер уже перестал считать, сколько в земле Глыхныг смехотворных и бестолковых привычек и занятий, к которым сами глыхныгцы относились с истовой серьезностью, считая их отличительными признаками своей цивилизованности и продвинутое по сравнению с тупыми и отсталыми чужеземцами.

Писец поначалу казался Беневьеру забавным, его отношение к чужеземцу, благоговейно-угодливое, вдруг сменялось вспышками высокомерия, вызванными недоуменной обидой, почему это ему, такому верному и рьяному исполнителю воли хозяев, допущенному в святая святых земли Глыхныг, самой соли здешней элиты из числа людей, не выказывается столько почета и внимания, как этому грязному, тупому чужеземцу. В конце концов, измученный этими метаниями, писец завернулся в кошму и уснул. И Беневьер оказался предоставленным самому себе.

Той ночью он долго лежал без сна, размышляя над тем, куда завели его принципы, в соответствии с которыми он строил свою жизнь и которые всегда казались ему самыми разумными, прагматичными и необременительными из всех возможных. Он всегда пытался жить только для себя, избегая любых привязанностей и обязанностей — семьи, дружбы, верности, долга и иных, как ему казалось, пути зависимостей, ограничивающих самую большую его ценность — личную свободу (ну или то, что он считал таковой). Те же, кто добровольно вешает их на себя, казались ему глупцами, замороченными всякой фальшью и заумными благоглупостями. И к чему это привело? В конце концов он оказался в полной зависимости от властолюбивого и, как выяснилось, пусть и хитрого и коварного, но не шибко умного подонка, затянувшего в этот мир темного бога и самого ставшего его рабом, получив в награду… червеобразное тело.

Попав в эту зависимость, он, опять же, решил не забивать себе голову всякими высокими материями и жить, не заморачиваясь, а наслаждаясь в чем-то уменьшившимися, а в чем-то намного увеличившимися возможностями. И эта жизнь привела его сюда, в столицу земли Глыхныг, в полную неизвестность, и существует огромная вероятность заполучить клеймо самого чудовищного предателя рода людского.

И вот теперь Беневьер лежал, глядя во тьму и думая о том, что есть там, ЗА смертью. За тем моментом, когда его человеческое тело, поглощающее и переваривающее пищу, испытывающее холод и жару, удовольствие от секса и боль от ударов, словом, ничем не отличающееся от такого же у любого иного животного… сломается и перестанет удерживать в себе его, Беневьера, уж непонятно как это назвать — душу ли, сознание ли, разум… Что ждет это там, за не такой уж и далекой и, главное, непременно когда-нибудь ожидающей каждого из нас гранью? И не станут ли непреодолимым препятствием для того, что должно или как минимум могло бы наступить, тысячи, сотни тысяч, да что там — миллионы проклятий, с которыми люди будут произносить его имя…

Беневьер лежал и думал. Вся его свобода оказалась мороком, иллюзией, за которой скрывались лишь потребности его животной части — тела, а на месте всего остального оказалась лишь пустота… И он способен только плыть по течению, увлекаемый чужими волями. А у него самого нет сил даже на то, чтобы распорядиться пусть не своей жизнью, а хотя бы своей смертью. Ибо для того чтобы распорядиться своей смертью, надо либо совершенно устать от жизни, а он слишком привязан к ней, либо… иметь для сего столь непростого поступка опору, опору в том, что он ранее считал лишь путами — в дружбе, в чести, в любви… А у него нет и теперь уже никогда не появится такой опоры.

На следующее утро в шатер вошел орк в одеянии младшего заговоруна, при появлении которого писец растерянно вскочил и склонился в глубоком поклоне, и, не ожидая, пока Беневьер кончит завтракать, велел следовать за собой. Пятнадцать минут по мощенной камнем дороге — и Беневьер вошел под своды надвратной башни Ахлыг-Шыга, столицы орков, главного города земли Глыхныг.