Роман Светлов - Прорицатель

Движимый озарением, Калхас продал повозку и купил двух верховых лошадей. Когда Гиртеада узнала об этом, улыбка впервые за многие дни появилась на ее губах.

— Я смогу ездить, как раньше? — осторожно и даже робко спросила она.

— Да, — бодро ответил пастух. — Если, конечно, будешь чувствовать себя действительно хорошо. Если же почувствуешь недомогание, я договорюсь, чтобы тебя посадили на какую-нибудь повозку…

— Тогда я хочу… Можно мне прямо сейчас?

И не было никаких разбойников. То ли опасения были ложными, то ли караван показался лихим людям слишком многолюдным, но они благополучно миновали перевалы. День ото дня становилось теплее и грязнее. Караван спешил добраться до Тигра, прежде чем начнется его весенний разлив.

Зевс вдохнул жизнь между землей и небесами. Стаи птиц носились над головами людей. Высоко скакали зайцы, задрав длинные, темные уши. Хмельной львиный рык сотрясал предгорья, заставляя лошадей спотыкаться и жаться друг к другу. Утром, едва начинало светать, они отправлялись в дорогу: солнце выплескивалось из-за горных вершин и горы втягивали в себя длинные черные тени. Чем ниже опускался караван, тем быстрее их настигала весна.

Они уже забыли о ночных холодах и жгли костры только для защиты от хищников. Иногда и костры, и хищники исчезали под струями ночных дождей. Костры шипели, гасли; чертыхаясь, караванщики устраивали над парящими углями полог, но весенняя вода все равно побеждала. Дабы уберечься от нее, люди забирались под повозки.

Гиртеада ездила только верхом. Умение ловко управляться с лошадью вернулось к ней так быстро, словно ничего и не произошло. Калхас радовался, видя, как она оживает. Однако какая-то жилка внутри жены все еще оставалась мертвой: в ее словах чувствовалась усталость, и даже улыбалась она отчужденно. Холод был не между ними, холод был внутри них. И даже весеннее солнце не могло его растопить.

Не доезжая Арбел, караван повернул к югу. Армянин, который вел их, утверждал, что там броды через Тигр доступны даже в такую распутицу, в такую раннюю весну. Он специально повез их через поле у Гавгамел. Он почти каждый год проезжал здесь.

— Едешь весной: вода размыла почву — и то там белая кость, то здесь блеснет щит. Сколько людей полегло! Не объять умом! Как бы их не хоронили, все равно большая часть лежит прямо здесь, под нами.

Разбрызгивая грязь, он спрыгнул на землю и несколько раз топнул ногой по ней. Караван повеселел, расползся рядом с дорогой: каждый надеялся отыскать что-нибудь, каждый хотел похвастаться перед родными находками с такого поля. Калхас и Гиртеада не участвовали в поисках. Они медленно ехали рядом с армянином, а тот, горячо жестикулируя, рассказывал о Гавгамелах. Рассказывал так, словно сам был свидетелем битвы.

— Вон там вот, где местность повыше, был лагерь Македонца. А здесь — Перса. Царь стоял на колеснице, вокруг него — бессмертные, и всякие телохранители, и слоны. Столько солдат, что Перс не видел Александра и даже не слышал битвы. Он пил вино, угощал военачальников, смотрел, как танцуют девушки. Хорошо поел, много смеялся! — армянин сам хохотал. — И вдруг все побежали! Вначале слоны, потом — бессмертные, остальные телохранители: пришел железный Александр со своими железными друзьями. Он уже мог дотронуться копьем до колесницы Дария — никто не смел преградить ему путь. Да только вон там, — армянин указал на другую сторону равнины, — отступал Парменион. Потерял старик остатки мужества, испугался пестро раскрашенных массагетов. Он слал к Александру гонца за гонцом, просил о помощи… Вместо того, чтобы ловить Перса, Александру опять пришлось прорубаться сквозь ряды царской армии…

Глава каравана азартно показывал, где проходила гетайрия Александра. Досадовал, что Дарию удалось бежать. Глаза его горели, он был горд этим полем, своим полем. Калхас завидовал его гордости. Сражение при Гавгамелах произошло не так уж и давно. Когда здесь сражались Александр и Дарий, Калхас вместе со взрослыми пастухами начинал водить овечьи отары на горные луга. Иероним, Эвмен и Певкест ступали по этой земле. Но сейчас предсказатель никак не мог избавиться от ощущения ужасной древности Гавгамельской равнины. Той же древности, которой, если верить рассказам, пахли туманы Стимфальского озера.

Рассказ армянина перебили крики. Караванщики нашли проеденный дождем, ржавчиной шлем. Один из них нахлобучил его на голову и целый день разъезжал в уродливой железке. Позже обнаружили наконечник от сариссы, а рядом с ним — кривую, как змея, сирийскую саблю. Под вечер наткнулись на несколько скелетов и долго охали, удивляясь, как время переплело кости недавних врагов.

К ночи Гавгамельская долина надоела всем. Утомленный поездкой сквозь минувшее, караван торопливо взобрался на окружавшие долину холмы. Лишь один вожатый уезжал с сожалением.

— Ну ничего, — сказал он Калхасу, уже располагаясь на ночлег. — Зимой поведу караван обратно. Зимой в земле особо не покопаешься, но все равно — дыхание перехватывает, когда проезжаешь здесь…

Весна быстро меняла равнину вокруг каравана, однако для Калхаса время текло все равно как-то странно. Чтобы ни случалось, где бы они ни ехали, тот самый холодный день, когда умер Дотим, не желал кончаться. Он проступал сквозь теплые дожди, сквозь деятельное, как весенний степной сурок, солнце, сквозь покрывающуюся бурой зеленью землю. Калхас уже смирился с тем, что бегство из Габиены не сотрет ни грана памяти в его сердце. Боль, правда, стала глухой, как голос, доносящийся из-за толстой стены. Но эта стена спрятала под собой и остальной мир. Самые яркие цвета, самые яркие краски тускнели, пока пробирались сквозь нее.

И все же, когда однажды утром разом повсюду распустились маки, даже Калхас был поражен. Пурпурные, алые, лиловые полосы вслед за порывами ветра струились по равнине. Душный горьковатый пар поднимался от цветов. Лоб стягивал едва заметный обруч, но глаза казались зоркими до необычайности, а по сердцу текла маслянистая радость. Голоса караванщиков стали громче, кто-то достал вино, и теплый от солнца, пахнущий козьим молоком бурдюк стал ходить по рукам.

Гиртеада тоже приложилась к нему. Калхас смотрел, как она осторожно, аккуратно пьет, как две прозрачные капли сбегают по ее подбородку, как колышутся в такт шагам лошади все те же — все те же! — тяжкие и легкие одновременно волны черных кудрей. Он вспоминал запах молока, смешанного с корицей, и воздушную невесомость узких рук. Потом ему стало безумно жаль ее. Калхас отвернулся и поднес к глазам ладонь. И все дни, пока они ехали сквозь дурман цветущих маков, пастух был скован печалью.

Но вот стало суше, на месте лиловых лепестков маки скрутили упругие зеленые коробочки. Потом и они стали усыхать, стебли степных растений понуро склонились к земле. Сквозь зелень проступила серая краска — и далеко на западе Калхас увидел силуэты Киликийских гор.