Сергей Малицкий - Карантин

— Нет, дорогой,— хлопнул его по плечу Павел.— Мы не на краю, а в самом что ни на есть центре. Я бы даже сказал, что и в глубине. И по этому поводу у нас ожидается выезд на природу.

— Шашлыки? — спросил Дюков.

— Если только из нас,— стиснул зубы Павел.

— Тогда это в русле событий,— поднялся Дюков.

После этого разговора Дюков молчал не меньше часа. Павел отпустил очередного частника на улице Короленко и повел Дюкова к тому месту, где бросил «пассат», пешком. Машина стояла там, где он ее оставил. Павел остановился, закрыл глаза и попытался настроиться, почувствовать опасность, но ее не было. И даже больной лес по левую сторону улицы не казался уже грязным. С его крон летели желтые листья.

— Машка должна была в школу идти в понедельник,— вдруг заметил Дюков,— Как думаешь, если бы не... У нас бы срослось все?

— Как думаешь,— ответил ему Павел,— если бы не... хороший аппаратик бы получился из той полусгнившей «Альфы-Ромео»?

— Это единственное, в чем я не сомневаюсь,— как эхо, отозвался Дюков.

— Ладно,— Павел открыл заднюю дверь «универсала», вытащил рамочный домкрат,— Найди пару камешков, надо машинку осмотреть — не хочу, чтобы она взорвалась вместе с нами. Забей их под колеса с правой стороны. Снизу! Машина вверх не покатится! Дюков, очнись!

Димка поплелся к мусорной куче, как сомнамбула. Вскоре «пассат» накренился на сторону, и Павел, подкатив под порожек березовый чурбан и бросив на асфальт кусок картона, полез осматривать днище.

— Зачем ее взрывать? — прошелестел Дюков снаружи,— Она сама развалится к следующей весне!

— Дай бог нам не развалиться до следующей весны,— проворчал Павел, отряхивая ветровку.— Или даже хотя бы до зимы.

— Ты веришь в Бога? — безучастно поинтересовался Дюков.

— Зачем тебе это? — поморщился Павел.— Поехали. Один черт, если тот, кто взрывает машины, не хочет, чтобы я нашел взрывчатку, я ее вот так на улице и не найду.

— А если мы взорвемся по дороге, это будет доводом за существование Бога или против? — не унимался Дюков.

— Это будет способом убедиться в правдивости той или иной версии на собственной шкуре,— отрезал Павел.— Заткнись, Дима. Мне нужно подумать.

Дюков послушно заткнулся. В Балашихе Павел остановился у придорожного кафе и взял перекусить. Дюков жевал пирожки и запивал их томатным соком так, словно не чувствовал вкуса пищи. Точно так же он не заметил, когда Павел выдернул у него из рук картонную тарелку и пластиковый стаканчик и отнес их в урну. Димка оживился только тогда, когда Павел сунул ему в руки тор майора и объяснил, как им пользоваться.

— Зря не нажимай,— предупредил его Павел.— В нем только пять зарядов, а подзарядка идет медленно. Да и на людей он не действует.

— А на кого действует? — не понял Димка.

— На всякую нечисть,— пожал плечами Павел,— На инопланетян, на... Да черт его знает, но на людей не действует.

— На нечисть,— повторил Дюков.— Значит, сгодится для самоубийства.

— Не сгодится,— мотнул головой Павел.— На тебе я уже испытывал. Не обольщайся, ты под нечисть не подходишь.

— А ты? — спросил Дюков.

— Я вроде бы подхожу,— кивнул Павел.— Но не полностью. То есть сам в порядке, а те, кто рядом, гибнут.

— Точно годится для самоубийства,— задумался Дюков,— Только стрелять надо в тебя. Хороший способ.

«Пассат» плыл по дороге плавно и неторопливо. Машины ползли в сторону Москвы, чтобы застрять в балашихинской пробке и постепенно перебраться в пробки на кольцевой. Дорога из Москвы оставалась свободной. Небо было низким и серым.

— Осень,— заметил Дюков.— Раньше, чем обычно. По календарю еще лето.

— «Все врут календари»,— процитировал Павел.

— Куда мы едем? — поинтересовался Дюков,— Надеюсь, подальше от милиции, от бандюков, от нечисти?

— От себя не убежишь,— пробормотал Павел.— В церковь едем, в церковь.

— Исповедаться решил? — хмыкнул Дюков,— Знаешь, некоторые исповеди я бы подслушал с интересом. Но не твою. Скучно.

— Не исповедаться,— помотал головой Павел.— Я, Дюков, невоцерковленный человек. Хотя считаю себя христианином. Но таким... Агностиком.

— Ага,— скривился Дюков.— Я, конечно, мало чего помню из философии, но христианином — и одновременно агностиком? Ты бы еще сказал, что считаешь себя исламским либертарианцем или православным атеистом.

— Ты об определениях, а я — о чувствах,— нахмурился Павел, уходя с трассы.— Чувствую себя христианином. Не знаю, верю ли, но хочу верить. И чувствую... необъятность. Непознанность. Наверное, и непознаваемость.

— Ну-ну,— скис Дюков.— Как раз самое время удариться в мысли о вечном. Пока не поздно. Может, в юродивые запишемся с тобой, Шермер? Ты будешь сумасшествие демонстрировать, я плакать стану. Я умею, Шермер,— хочешь, покажу? В церковь-то зачем?

— Не бери в голову, Дюков,— прошептал Павел,— На кладбище едем. Единственное место, которое у меня осталось. Все остальное уничтожено.

В деревенской церкви было почти пусто. Между подсвечниками бродила бабушка в платочке, которая недовольно покосилась на Шермера, не перекрестившего на входе грудь. Зато Дюков истыкал себя щепотью за двоих. Павел спросил у бабки, где отыскать отца Михаила, получил ответ и направился к выходу.

— А и вправду,— поспешил за ним Дюков,— По-другому как-то внутри становится. Светлеет, что ли? Мамка моя жаловалась еще в Америке, у них там церковь в поселке — ну как дом. Хорошо. Светлый такой домишко, там они собираются, поют, разговаривают, даже праздники устраивают, но все не так. Стены там не намоленные. Понимаешь?

— Нет,— буркнул Павел.

— А почему ты не перекрестился? — дернул приятеля за ветровку Дюков,— Мне, конечно, по барабану, но вот так, если честно, почему? Переломился бы, если бы уважение оказал? Ты же сам говоришь, что христианин!

— Ты на Девятое мая на «туарег» георгиевскую ленточку вязал? — спросил Павел.

— Обязательно,— удивился Дюков,— А как же без этого? Дань памяти, и все такое...

— В том-то и дело,— кивнул Павел,— И все такое... Все внутри, Дюков. И память, и совесть, и любовь. Все внутри. И вера тоже, кстати. Хочется — крестись, вяжи ленточки, размахивай флагом. Только не тереби того, кому подпорки и знаки не требуются, тебя же никто не теребит? Отец Михаил! Доброго здоровья.

— Здравы будете,— Навстречу приятелям шел востроносый священник.— Рад видеть. С чем пожаловали?

— Вот,— кивнул на Дюкова, пожимая священнику руку, Павел.— Дмитрий со мной.

— Вот уж не знаю,— замешкался Дюков,— Пожимать вам руку или целовать надо?

— Не заморачивайтесь,— просто ответил священник и пожал протянутую руку,— Не эта ли рука красила в прошлом году мою «двадцать четвертую»?