Марина Дяченко - Шрам

Потом стало легче, и последним проблеском сознания Эгерт понял, успокаиваясь, что умирает. Слава небу, просто умирает, легко и без мучений. Проклятый Скиталец проглядел-таки, не рассчитал! Эгерт не может победить свой страх — но и переступить за грань он не может, не может, вот и смерть… Слава небу.

Он мягко ткнулся лицом в грязь, показавшуюся тёплой и мягкой, будто перина. Как легко. Опрокинулся чёрный фонарь, опрокинулось чёрное небо, и Карвер кричит и размахивает шпажонкой — пусть… Эгерта здесь нет. Уже нет. Наконец-то.

…Трое склонились над лежащим. Несчастная козочка, отскочив, тонко и жалобно заблеяла.

— Солль! Эй, Солль… Не притворяйся, эй!

Рванувшись, Тория взглядом отшвырнула в одну сторону Дирка, в другую — Бонифора; Эгерт лежал на боку, лицо его, отрешённое, застывшее, то попадало в тень, то снова выхватывалось из темноты светом качающегося фонаря.

— А вот теперь вы ответите, — сказала Тория на удивление спокойно. — Вот теперь вы ответите за всё… Вы убили его, мерзавцы!

— Но, госпожа… — пробормотал Бонифор в замешательстве. Дирк попятился, а Карвер бросил шпагу в ножны:

— Мы не тронули его и пальцем… В чём, скажите, мы виноваты?!

— Вы ответите, — пообещала Тория сквозь зубы. — Мой отец разыщет вас и под землёй… Не то что в вашем дрянном Каваррене, а на краю света!

Дирк всё отступал и отступал; Бонифор, косясь то на безжизненного Солля, то на Торию, следовал его примеру. Карвер, кажется, растерялся.

— Вы никогда не видели настоящего мага, — продолжала Тория не своим каким-то, странным металлическим голосом. — Но вы сразу узнаете моего отца… когда он явится к вам!

Карвер поднял лицо, и всё в том же тусклом свете она увидела в его глазах обыкновенный страх, вызванный не заклятием Скитальца, а врождённой, тщательно скрываемой трусостью.

Не в силах сдержаться, она плюнула ему под ноги; через минуту дворик был пуст, если не считать распростёртого на земле тела да оцепеневшей, заламывающей руки женщины.

Ей уже случалось рыдать над безжизненно лежащим на земле человеком. Теперь ей казалось, что это страшный сон-повторение. Она снова осталась одна, совсем одна, и моросил дождь, и скатывались капли по строгому, застывшему Соллевому лицу. Она так надеялась, что заклятье не выдержит, падёт в борьбе с его благородством — но заклятье оказалось крепче, чем его носитель. Первым пал Эгерт.

Она сидела в холодной грязи, и пережитое потрясение сковывало ей руки, язык, голову; не пытаясь вернуть Солля к жизни, не прощупывая его пульса, не растирая висков, не в силах выдавить и слезинки, она сидела, бессильно опустив плечи, уронив онемевшие руки.

Они могут поставить его на колени — но оскотинить его они не в силах. Сами трусы в душе, они возвеличиваются в собственных глазах, унижая того, кто, по их мнению, слабее… У Скитальца не хватит заклятий на всех подлецов, а Эгерт лежит шрамом в грязь, и никакие пять «да» не отменят того страшного, что он уже пережил…

Она заплакала, наконец.

Откуда-то из темноты явилась бродячая собака, обнюхала лежащего, сочувственно заглянула Тории в глаза; Тория плакала, поднимая лицо к небу, и дождь на её щеках смешивался со слезами. Собака вздохнула — поднялись и опали тощие ребристые бока — затем, почесавшись, удалилась обратно в темноту.

Много лет прошло с тех пор, как похоронили её мать; на могиле Динара дважды поднялась и дважды пожухла трава. Дождь, кажется, будет идти вечно, и увянет вечнозелёное дерево на могиле Первого Прорицателя, и Солль заклят навсегда. Почему?! Почему она, Тория, простила ему смерть Динара — а Скиталец не простил?! Почему заклятие не имеет обратной силы, почему кто-то, кроме неё, вправе судить Эгерта?

Ей показалось, что ресницы его чуть дрогнули — или это игра неверного фонарного света? Она подалась вперёд — отвечая на осторожное прикосновение, Солль пошевелился и через силу поднял веки.

— Ты… здесь?

Она вздрогнула — так глухо и незнакомо позвучал его голос. Он смотрел на неё, и она поняла вдруг, что глаза его — глаза столетнего мудреца.

— Ты плачешь? Не надо… Всё очень хорошо. Я теперь знаю… Как умирают. Не страшно… Всё теперь будет хорошо… Ну, пожалуйста, — он попытался подняться, с третьей попытки сел, и она смогла, не сдерживаясь, уткнуться ему в грудь.

— Я такой… — сказал он тоскливо, — такой… Почему ты не ушла? Почему ты осталась со мной? Чем я заслужил?

— Ты же поклялся, — прошептала она, — что сбросишь…

— Да, — бормотал он, гладя её волосы, — да, сброшу… Обязательно… Только тут такое дело, Тор… Если не получится, ты убей меня, ладно? Это не страшно… Мне неловко просить тебя, но кого же мне тогда просить?.. Ладно, забудь, что я сказал… Я придумаю что-нибудь… Ты увидишь… Теперь всё будет хорошо, не плачь…

Из подворотни участливо смотрела на них бродячая собака с ребристыми боками.

Через несколько часов у Тории начался жар.

Постель казалась ей горячей, как раскалённая солнцем крыша. Эгерт, впервые допущенный в её маленькую комнату, сидел на краю кровати и держал её руку в своей. Декан, не говоря ни слова, принёс и поставил на столик склянку с дымящимся, остро пахнущим снадобьем.

Тория лежала на спине, белая подушка скрывалась под ворохом рассыпавшихся прядей, и осунувшееся лицо дочери, запятнанное лихорадочным румянцем, снова поразило Луаяна сходством с женщиной из далёкого прошлого, давно умершей женщиной.

…Когда-то, странствуя по свету, он остановился однажды на ночлег в небольшом посёлке, занесённом снегом; приютившие его хозяева, не зная ещё, что он маг, поведали о несчастье: по соседству умирает от неведомой хвори дочь старосты, неземная красавица. Тогда он впервые увидел свою жену — голова её вот так же утопала в подушке, и по белой простыне змеились чёрные волосы, и лицо, осунувшееся, горячее, уже отмечено было печатью надвигающегося конца.

Он исцелил её, выходил; последовало счастье, внезапное, как водоворот в тихой и сонной реке, потом страх потерять всё, потом снова счастье — рождение дочери… Потом мучительные пять лет, бросавшие Луаяна из жара в холод, учившие его прощать вопреки собственной гордыне, ужасные годы, лучшие его годы. Он вспоминал о них с содроганием — и всё на свете отдал бы, чтобы вернуться и прожить их снова.

Вероятно, ей не суждена была долгая жизнь. Однажды уже спасённая Луаяном, она азартно искала собственной смерти — и нашла её, оставив ему на память вечное чувство вины и маленькую Торию…

Тория повернула тяжёлую голову, и отец встретился с ней глазами. Спустя минуту декан перевёл взгляд на Солля; Эгерт, вздрогнув, хотел выпустить руку Тории — но удержал.