Татьяна Умнова - Вампиры замка Карди

Пятнадцати узникам удалось сбежать с фабрики в Вольфене. Митя, как и множество других узников, никогда не был на этой фабрике, но что с того? Пятнадцати узникам удалось сбежать. Надо же наказать хоть кого-то?

Митя стоял под холодным весенним дождем, вытянув руки по швам, и высоко задрав подбородок, как велено было, и ненавидел страшно тех пятнадцать, которые сбежали и обрекли его на эти муки. Рядом стояла Катя, она была младше Мити и ниже его почти на голову, она уже даже не дрожала, она, кажется, спала стоя. Спала, привалившись к Митиному плечу. Надо как-то разбудить ее, если охранники заметят, что она заснула, застрелят и ее и Митю заодно.

Каждый десятый… Не так уж много, шанс выжить есть, если только до утра не упадешь.

К утру кончился дождь и выглянуло солнце. Такое теплое, нежное… Митя оказался восьмым, а Катя девятой, им повезло, и они улыбались, потихоньку взявшись за руки, подставляя лица солнцу, не глядя на то, как падают под пулями «десятые».

Они почти год прожили в Бухенвальде, они привыкли.

Никакое нравственное унижение не идет в расчет, когда перед тобой ставят тарелки с обильной и сытной едой, которую ты можешь есть сколько влезет, когда тебя поят красным вином, чтобы ты поскорее набирался сил и был красивым, когда тебе, захмелевшему с непривычки и обнаглевшему от вседозволенности, разрешают отнести в барак своим буханку хлеба и колбасу.

Да пусть он делает, что хочет! Неужели это хуже, чем стоять целую ночь под дождем, размышляя будешь «десятым» ты или Катя? Неужели это хуже, чем увидеть, как ослабевший от голода Стась не может утром подняться с нар, чтобы идти на работу, и пытаться вдвоем с таким же доходягой Томашем, поднять эти удивительно тяжелые, обтянутые кожей кости, поставить на ноги и тащить к машине? Хлеб и колбаса. Лекарства. Это важно, а все остальное — нет. Главное то, что Манфред никогда не отказывал Мите в таких мелочах, как еда и лекарства.

Уезжать из Бухенвальда очень не хотелось, очень не хотелось оставлять Катю на произвол судьбы, очень было страшно встречать неизвестность, которую сулил переезд.

Ничего не может быть хуже этой неизвестности, кроме, разве что, того, когда неизвестность кончается. Зря Манфред так заботился о нем, зря отмыл и откормил, не случайно, наверное, приехавшие однажды в лагерь высокие чины из всей длинной шеренги выстроенных для них наиболее крепких и сильных узников выбрали только одного Митю.

Чем это можно назвать — везением или невезением?

…Натужно заскрипели колеса, лязгнули буфера, поезд тронулся. Скоро снова можно будет подышать, прижавшись носом к щелочке под дверью.

Этой ночью Мите приснилась Катя. Не такой, какой она была сейчас, а такой, какой она могла бы стать очень скоро: обтянутым кожей скелетиком. Катя лежала на нарах в бараке, молчала и смотрела на него своими огромными черными глазами. Очень печально смотрела.

От прошлого невозможно избавиться навсегда.

Его нельзя перечеркнуть, уничтожить, о нем можно не думать — да и то, только какое-то время. Прошлое все равно настигнет. Рано или поздно. Настигнет тогда, когда ты будешь особенно уязвим, чтобы ударить больнее. Настигнет, — когда ты подпустишь его слишком близко, когда ты сам однажды вернешься к нему, чтобы взглянуть ему в глаза и понять, действительно ли ты ушел от него так далеко, как кажется.

Если ты родился жертвой, то ничем иным тебе никогда уже не стать, как бы тебе этого не хотелось, потому что на самом деле себя невозможно переделать. Как бы ты не пытался. И если кто-то думает, что надев солдатскую форму, взяв в руки автомат и отправившись на фронт, он перестанет быть самим собой, перестанет быть ничтожеством и трусом, ему понадобится всего лишь немного времени, несколько часов, несколько дней, при счастливом стечении обстоятельств несколько лет, чтобы понять, что все было напрасно. Можно каждую минуту рисковать жизнью и не перестать быть трусом!

Вильфред Беккер не был глупцом, и никогда не имел иллюзий относительно себя, однако какое-то время он действительно верил, что смог одержать победу над своей несчастной сущностью. Верил, когда задыхаясь, полз по охваченным огнем балкам горящего дома, верил, когда захлебываясь восторгом и восхитительно пьянящей яростью, вел танк навстречу танкам врага, верил, когда находил в себе силы забыть о визге пуль над головой и подняться в атаку, верил, когда первым делал шаг вперед, вызываясь добровольцем на особенно опасные задания. Он верил… Верил в то, что прошлого не существует, что оно растворилось во времени, заросло плесенью, покрылось пылью, превратилось в зыбкую тень, которая оживает только в том случае, если ты сам позволяешь ей ожить. Но теперь… Теперь, когда он смотрел на себя в зеркало — смотрел на красивого молодого мужчину с жесткой линией рта, со стальным блеском в глазах, одетого в красивую черную форму, внушавшую уважение, восхищение и трепет, он снова видел мальчишку… Маленького, бледного, тощего замухрышку с вечно потными ладошками и затравленным взглядом. Этот взгляд… Этот отвратительный, заискивающий взгляд и этот страх, липкий страх, все туже сжимающий солнечное сплетение, — они никуда не делись. Только прятались, прятались где-то глубоко.

Не надо было возвращаться домой! Не надо было проходить по знакомым улицам, не надо было встречаться с отцом, не надо было заходить в свою комнату и вдыхать этот старый, пыльный, теплый и тоскливый запах лаванды, саше с которой мама любила перекладывать белье. Мамы давно уже нет, а этот запах останется здесь навсегда, ни временем, ни кровью его не смыть. И никогда не забыть… Никогда… Что? Оно все еще здесь? Затаилось в подполе и ждет? Ждало все эти годы. А теперь — радуется! Потому что мальчик вернулся. Ш-ш-ш… Влажный, чавкающий звук, холодное прикосновение щупальца…

Вильфред зарычал и изо всех сил ударил кулаком в зеркало, разбивая ненавистный образ маленького до смерти перепуганного мальчика. Пораненную осколками стекла руку пронзила резкая боль. Хорошо… Боль, это очень хорошо. Она забирает все. Она заставляет вернуться к реальности, придти в себя.

Господи, как можно бояться того, чего нет?!

— Вильфред?

Вильфред резко обернулся. Занятый своими мыслями он не заметил, как в комнату вошел отец — дурацкая, всегда бесившая его привычка, вот так врываться, внезапно и без стука.

Отец смотрел на него настороженно и слегка испугано. Смотрел — на разбитые костяшки пальцев, на капающие на пол капли крови.

— Я слышал, как будто что-то упало.

Отец взглянул на разбитое зеркало и лицо его вытянулось еще больше.

— Я думал, не случилось ли чего…