Наталья Резанова - Дети луны

— Не смей сравнивать!

— И святой Франциск называл себя скоморохом Божьим.

— Я не принадлежу к ордену францисканцев, — отрезал он. — Много лет я жил, втайне совершенствуясь в науках, и открывал сердце лишь Богу в своих молитвах. И мне было послано испытание, и теперь я знаю, что на мне благословение, которым Господь наделяет лишь избранных своих!

— Если ты прочел много книг, а ты, думаю, прочел их много, ты должен знать, что Сила встречается не так уж редко. Ею наделены многие деревенские старухи и даже шарлатаны с моста…

— Не лги о Высшем Искусстве! Ты судишь о нем как простонародье!

— Не все ли равно, какие прозвища носит Сила?

— Сила моя есть сила Господня.

— Сила безлична, и добры мы или злы, ей все равно, к несчастью. Или к счастью, не знаю.

— Зато я знаю! Твои актеры были лишь пробным камнем. Теперь я могу уничтожить Зло, не прибегая к помощи солдат наместника и фискалов инквизиции — единственно Силой, данной мне Господом!

— Ты веришь в то, что говоришь? — настойчиво осведомилась она. — Посмотри мне в лицо и скажи, истинно ли ты веришь?

Их взгляды скрестились, и отец Авит, не опуская глаз, властно произнес:

— Враги Бога умрут.

Глаза опустила сестра Тринита. И сказала просительно, почти безнадежно:

— Ну ладно, взрослые, они достаточно нагрешили. Но там ведь дети… Чем тебе дети-то не угодили?

— Тем лучше, что они невинны, — отчеканил он. — Ибо сказано: «Пустите детей приходить ко Мне».

— Что?! — на мгновение в облике сестры Триниты исчезло все человеческое и проглянул дикий зверь. Зверь, в которого превращается женщина, даже бездетная, при угрозе ребенку. Но лишь на мгновение. И единственное, что сказала она, прежде чем уйти, было: — Я тебя предупредила. Актеры под моей защитой.

Они ждали ее. И, конечно, догадались, где она была.

— Ты была у него? — все же полюбопытствовал Гонтар.

— Да. И предупредила, что я на вашей стороне.

— Зачем?

— Я никогда не нападаю первой.

— Ну и глупо! — в сердцах воскликнул он.

— Если бы я думала по-другому, то пошла бы не к бегинкам, а в какой-нибудь вольный отряд.

Мет попыталась заглянуть ей в глаза.

— Он отвяжется от нас?

Сестра Тринита покачала головой.

— Бежать надо, — начал Никлас, — мы и так уже целый день потеряли…

— Нет. Он вас везде достанет. Надо обороняться.

— Как? — в голосе Герта слышалось отчаяние.

— Это моя забота.

— Если ты думаешь, что твои молитвы, сказки и заморочки здесь помогут… — начал заводиться Никлас, но, напоровшись на ее взгляд, умолк.

— От вас требуется одно — не мешать мне. И не спрашивайте, ради бога, что и зачем я делаю.

Костер уже был разведен. Сестра Тринита взяла котелок, тщательно с песком промыла его в ручье, налила воды и поставила на огонь. Бросила туда каких-то трав из своей котомки и велела Мет следить, чтобы вода не выкипела. Затем приказала Анне следовать за ней в орешник и резать ветки, какие она укажет. По пути только спросила:

— Какой сегодня день? — и сама себе ответила: — Ах да…

Пока они резали прутья, сестра Тринита что-то бормотала, но Анна расслышала только: «И он будет стоять лицом на запад, а я — лицом на восток…»

Вернувшись к костру, сестра Тринита протерла ножи, свои и Анны, отваром из котелка и принялась снимать с прутьев кору. Анна помогала ей и в этом. Одним из прутьев бегинка начертила на земле нечто вроде огромной звезды, заключенной в круг, причем повозка комедиантов оказалась в центре круга. Вокруг повозки она чертила что-то, напоминающее стрелы и зигзаги, а в каждое острие луча звезды воткнула в землю очищенный прут.

Остальные следили за ней с ужасом и жадной надеждой. В сущности, все они были детьми, циничными, наглыми, битыми жизнью детьми, и сейчас превратились в цыплят, жмущихся поближе к наседке, которая защитит их от злого коршуна.

Последнее, что она сделала, — залила костер отваром из котелка. И сразу стало темно.

— Идите все в повозку, — обратилась она к актерам, — и не высовывайтесь наружу, пока… пока не станет можно.

— А ты? — Она не узнала, кто спросил.

— А я — буду ждать.

Стоя во мраке лицом на восход, сестра Тринита была рада, что этого лица никто не может видеть. Если она, конечно, способна была испытывать хоть какую-нибудь радость.

— Conjuro et confirmo vos, — начала она, — Angeli fortes, sancti et potentes, in nomini fortis, metuendissimi et benedicti Adonay, Elohim Saday, Saday, Saday, Eye, Eye, Eye, Asanie, Asarie, et in nomini Adonay, Dei Israel, qui creavit luminaria magna, ad distinquendum diem a nocte…

Поднявшийся ветер унес конец заклинания.

— Ничего не выйдет, — прошептала сестра Тринита с отчаянием, — все наспех, все не по правилам… Но ведь… — голос стал тверже и уверенней, — ничего этого нет. Есть лишь формы, которые принимала Сила…

Она не договорила.

И они ничего не увидели. Только почувствовали, как и в две предыдущие ночи, приближение того невыразимо ужасного, безглазого и неминуемого, чему нет названия, что не мертво и в то же время не живо… и, главное, пока ты цепенеешь в тоске и бессилии, выжимает жизнь из очередной жертвы — а кто знает, кто будет этой жертвой?

Они плотно прижались друг к другу и зажмурились. И только Ион уверял потом, что не выдержал, откинул краешек парусинового полога и увидел…

…как сгущается тьма, и тлеют слабые огни, и борозды, начертанные на земле сестрой Тринитой, заполнились чем-то густым и красным. А сама сестра Тринита стоит спиной к повозке, лицом к ночному ужасу, разведя руки, в одной из которых ветка, а в другой — нож. И при всем своем росте, говорил он потом, казалась она маленькой и жалкой. А потом тьма устремилась вниз… и в этот миг огоньки на верхушках прутьев вспыхнули ярким пламенем, не отбрасывающим искр, но таким высоким, что узкие золотые столбы его взметнулись в самое поднебесье, говорил Ион, окружая повозку преградой, не позволяющей живой тьме спуститься и упасть им на голову. Тогда раздался стон и вой, словно бы сотни голосов, рассказывал он, и живая тьма свернулась жгутом и бросилась на бегинку. Но та прежде свела раскинутые руки, и прут с ножом соприкоснулись. Тогда пламена на лучах звезды, очертив дуги, как стрелы или птицы устремились к сестре Трините. Огонь омыл ее тело, не коснувшись его, и перекинулся на соединенные прут и нож. Не было больше ни прута, ни ножа, в руках у сестры Триниты было огромное копье, и она ударила им в самую сердцевину клубящейся тьмы. И черный вихрь стал огненным, но не золотым, а багряным, и пылал так ярко, и языки его сияли так невыносимо, что Ион опустил полог, отполз назад и зажмурился, боясь ослепнуть…

Но Ион был всего лишь маленьким мальчиком, к тому же актером и сыном актеров, а значит, прирожденным вралем. И единственным доказательством его слов было то, что ореховые прутья, вечером воткнутые в землю, к утру прогорели напрочь, оставив лишь столбики пепла. Но мало ли что могло их сжечь.